И обретешь крылья...

— А где же в то время была упорядочивающая сила Аполлона? — спросила я.

— В дисциплине, которая дала вам возможность столько выступать.

— Это верно.

Я замолчала и задумалась о том, что встряхнуть и привести в движение меня можно только разозлив и вызвав на поединок. Грузоподъемность вполне тренируема. Кто не отвечает на вызов, остается слабым. Кто не тренируется — лежит сломленный.

— Я по природе правдолюбка, и мне отвратительна всякая ложь, хотя в Древней Греции она считалась искусством. Мне хочется быть смелой, и я предпочту скорее новую жизнь, чем, изолгавшись, поддерживать старую, и продолжать лгать себе и другим!

Он улыбнулся.

— Пожалуй, вы правы… и, пожалуй, традиционны…

— Почему же?!

— Чтобы от такой почти театральной драмы отношений испытывать своего рода декадентское наслаждение — не бывало ли с вами такого?

— Нет. Тогда это все было очень болезненно. И для меня всегда невыносим разрыв между внутренним состоянием и внешним поведением. Я смотрела на Симона как на больного. Меня ужасали его лицемерие и дешевые трюки… «Отвяжись! — кричала я ему. — Ты встал поперек моей жизни и свободы!» Со временем я перестала взрываться и стала замыкаться в себе. Самое смешное в этих вспышках ненависти и бешенства было то, что они абсолютно ни к чему не вели. Это были грандиозные драматические представления, которые, по большому счету, служили целям «выпускания пара».

— Ну разве это не удивительно?

Торак наклонился и посмотрел на меня проницательно и вопросительно, высоко подняв брови. Его черные глаза таинственно мерцали.

— Почему немец со своей приспособленческой рыбоподобностью так не любит итальянца и держит его за дурака? А потому что сам не способен выдать что-нибудь помимо расчетливости, правил хорошего тона и чистоплотности! Потому что извержение чувств его пугает больше ада.

Тут пришла моя очередь рассмеяться. Я согласилась и сказала:

— Да, действительно. Он, скорее, будет лет двадцать молчать, а затем в один прекрасный день, после обеда, расстреляет всю свою семью. Или, в лучшем случае, еще до этого умрет от инфаркта. Или от пьянства.

Мы оба рассмеялись, и мне показалось, что все-таки что-то нас связывает. Потом он сказал:

— Фундаментом для любви является обоюдное внимание, сказали вы. И всякий, не колеблясь, согласился бы с вами, но… не кажется ли все это вам несколько бескровным — все это внимание?..

— А вы полагаете, что отношения подчинения-господства и борьба в их пределах — это все намного болезненнее?

— Да.

— А кто не побеждает, тот сам бывает побежден?

— Я так думаю. Презрение, унижение, господство — все это разжигает огонь страсти…

— Но у меня уже не осталось к нему никакого уважения. Я не могу испытывать ничего подобного по отношению к человеку, который показал себя таким трусом!

— Ну почему же?

Он подался вперед, оперся локтями на колени, положил голову на руки и лукаво посмотрел на меня.

— Но разве каждый из нас не имеет права на личную трусость? И почему вас это так задевает? Вы ведь могли уйти, когда бы захотели, не правда ли! Но вы не ушли.

— Да, но я ведь просто человек!

Торак снова рассмеялся.

— И этот человек, — продолжал он, — хотел сохранить свою личную свободу. И расстаться с ней только ради такого мужчины, который был бы абсолютно надежен и отвечал всем требованиям!

Я выпрямилась на стуле, чтобы придать своим словам должную значительность. Я находила, что Торак слишком часто смеется. Мне это не нравилось.

— Но почему вы, в таком случае, не доверились правлению Немецкого Национального Банка, сударыня?..

— Что?

— Вы вовсе не собирались ее никому вручать, эту свою свободу, любовь моя!.. Вы просто трусили, что он сбежит, если вы начнете слишком широко ею пользоваться. Ну и скажите на милость, кто из вас после этого трус?..

Тут я разозлилась.

— Знаете что, Торак? Вы такой большой учитель! Вот и почитайте-ка мой дневник, сделайте отметки на полях и поставьте мне наконец оценку. А я пока съезжу на тренировку. Вернусь через два часа.

— Да, — улыбнулся Торак и заметно сдрейфил. — Это пойдет вам на пользу и очистит вашу энергию. Я, к сожалению, не могу тренироваться вместе с вами.

Я сунула ему в руки свой дневник. Торак благодушно развалился на кушетке и открыл его на первой странице. А я ушла. Пусть теперь узнает обо мне из написанного и выдает свою бесконечную мудрость в письменном виде!

Летние картины

Если две лягушки целуются, что тогда будет?..

МЫ ДЕЛИМ МУЖЧИНУ

В июне того года, когда его жена была на третьем месяце беременности, Симон окончательно перебрался ко мне. Все попытки покончить с нашей любовью потерпели крушение.

— Если мы не сделаем этого сейчас, то не сделаем никогда, — сказал он. Я тоже так думала. Он прислал мне записку: «Наши отношения должны стать главным произведением всей моей жизни». Я вставила эту записку в рамочку и повесила над своей кроватью.