И обретешь крылья...

И протянутой рукой указала мне на выход.

Хо-хо, цветочница Шутц — фрау Лустиг вам что, собачка? Нет, так не пойдет, моя милая! Я широко расставила ноги и приняла надменное выражение лица.

— Успокойся, — сказала я ледяным тоном. — И не выпендривайся. Так ты ничего не добьешься. Я не хочу никакой холодной войны — потому и пришла сюда. Надо поговорить. Ситуация действительно серьезная.

Она немного поколебалась.

— Ну что ж. Входи.

Мы прошли в комнату. В прошлый раз мы были здесь втроем — Бритта, Симон и я. Симон тогда устроился в кресле и предоставил нам все решать самим.

— Что даст твое «поговорить»? — сказала она.

Ее голос и руки дрожали, но она пыталась сохранять самообладание. Ее голос был холоден, резок и раздражен.

— Ты же знаешь, что это ничего не даст! Ты не можешь от него отказаться, и я тоже напрасно пытаюсь делать это. Мы обе зависимы от него. И пока эта ситуация не изменится, никакой разговор ничего не даст.

Мы обе от него зависимы.

— Ну почему же, я так не думаю… — попыталась я уступить и как-то выразить обуревавшие меня противоречивые чувства. — Я хотела бы смягчить это ужасное напряжение. Я хочу, чтобы ты могла спокойно набрать мой номер и поговорить со своим мужем. И я тоже хочу рассчитывать на то, что если мне когда-нибудь понадобится самой сюда позвонить, то я услышу в ответ спокойный голос. И, прежде всего, я хочу сказать, что я вовсе не коварная разлучница, как это могло показаться.

— Этого я никогда и не думала, — сказала она. — А может, думала…

— Но ты считаешь, что, как только я уйду, все вернется на свои места?

— Да, — сказала она и враждебно посмотрела на меня. — Я так считаю. Да кто ты вообще такая, чего ты хочешь?! — вдруг взорвалась она. — Ты ведь даже по возрасту ему не подходишь! Между вами, ведь десять… нет, почти двенадцать лет разницы! Что ты лезешь к молодым мальчикам? Ты в этом нуждаешься, да?! Зачем тебе все эти гадкие сплетни в газетах? Ты хочешь доказать себе самой, что еще чего-то стоишь?

Это был меткий удар — почти. Я понимала, что это не аргумент, а всего лишь поверхностный, мещанский взгляд на вещи, плюс сознательная подлость.

Да ты должна молить всех своих богов, чтобы через двенадцать лет ты выглядела хотя бы приблизительно так, как я сейчас! — думала я. Но вслух ничего не сказала, ибо здесь я была агрессором, вторгшимся в ее дом, а я не хотела никакой борьбы, никакой конфронтации. Я хотела только одного — понимания и сближения, насколько это возможно.

— Не будь такой отсталой… — сказала я мягко, — времена идут, все вокруг меняется. Вокруг нас масса пятидесятилетних мужчин, которые живут с двадцатилетними девушками.

Она язвительно приподняла брови. Я знала, что она сейчас скажет то, что сказал бы на ее месте любой консервативный человек с подобным уровнем мышления. Именно это она и сказала.

— Я думаю, что все-таки с мужчинами в таких ситуациях все обстоит несколько иначе!

Да, понимания тут явно не получалось. Пожалуй, что в результате недельного, нет, скорее месячного диалога, мы, возможно, смогли бы прийти к пониманию, но к чему вся эта миссионерская работа, если из исходных предпосылок есть только стойкость?

Зазвонил телефон. Это был Симон. Когда он ссорится со мной, подумала я, то тут же звонит своей жене! Хорошо устроился — одной из нас он всегда может поплакаться в жилетку. Той, которая на этот момент с ним особенно добра.

Чтобы сделать мне больно, она говорила с ним мягким, ласковым голосом, прекрасно зная, что меня это заденет. Несмотря на мои возражения, она сразу ляпнула, что я сижу у них дома и наша беседа, по ее мнению, оказалась не особенно плодотворной.

— У тебя еще дела? Да? Хорошо, милый, я поняла, буду ждать, до скорого.

Она положила трубку и с довольным видом посмотрела на меня, понимая, что и второй удар ей удался — это явно читалось у нее на лице.

Когда я взглянула на нее еще раз, мне вдруг пришло в голову, что, пожалуй, как раз такая жена и нужна Симону. С одной стороны, она вела себя нежно и казалась беззащитной, будя в нем, таким образом, древние инстинкты кормильца и защитника и предоставляя возможность почувствовать себя большим и значительным; а с другой — своим инфантильным упорством, тупостью и бесстыдным упрямством постоянно провоцировала на проявление в избытке имеющейся сексуальной силы. Она была типичной самкой из тех, кому достаточно быть мужской подстилкой. Всем своим видом она показывала, что всегда будет нежной и мягкой, всегда будет отдаваться и всегда будет держать свой язык за зубами. И мужчина остается мужчиной, а женщина — женщиной.

Нерешительность и слабый характер Симона, его ветреность и безответственность в житейских делах, его аморальность и инстинктивность, пожалуй, нуждались в такого рода маленькой, бездуховной, ограниченной, достаточно продувной бабенке, в этом пауке, который, как он говорил, хочет опутать его с головы до ног. А его подсознательный протест выливался в формы супружеской неверности со мной.