И обретешь крылья...

Симон действительно пришел, чтобы остаться. Он сел напротив, и я сказала ему:

— Если ты собираешься остаться здесь, то сейчас же, при мне, позвони своей жене и скажи ей об этом решении. Ты уже не поедешь к ней, а сделаешь это по телефону прямо отсюда и прямо сейчас!

И этот глупый мальчишка, который оказался еще наивнее меня, снял трубку, набрал телефонный номер и сказал буквально следующее:

— Это Симон. Я сейчас у Лены. И я остаюсь здесь, потому что люблю ее.

Как если бы он сказал:

— Эти десять лет нашего супружества были прекрасны, но теперь я ухожу.

Или:

— Добрый день, как поживаете? Кстати, ваш брат умер. Или что-то в этом роде.

Я уже больше не испытывала ожесточения, мне просто хотелось покоя и только покоя. И Симона. Или — никогда его больше не видеть.

Раздался звонок. Перед дверью стоял мой отчим.

— У меня появилось какое-то странное чувство, что мне нужно увидеть тебя… У тебя все в порядке?

— Да, — сказала я. — Симон снова здесь.

Отчим, не говоря ни слова, смотрел на меня. Только пару недель назад я просила его любой ценой оградить меня от Симона, если понадобится, при помощи силы или полиции, в любом случае и в любом состоянии, и передать ему, что если у него еще сохранился остаток ответственности, то пусть он оставит меня в покое и уйдет из моей жизни. Отчим согласился и после разговора с Симоном сказал:

— Он ни единого раза не спросил, как ты себя чувствуешь, он все время говорил только о том, как плохо сейчас ему, и, вообще, о своем самочувствии.

И вот теперь он видит, что все было напрасно. В очередной раз после трех месяцев разрыва. Напустить полицию на меня ему вряд ли бы удалось. Он не стал вмешиваться.

Потом в дверь позвонили еще раз.

Симон вышел, чтобы открыть дверь. Перед ним стояла его Бритта — с револьвером! Она держала его направленным на Симона и орала:

— Ты свинья, ты подлая свинья! Ты хоть понимаешь, что ты со мной делаешь? Ты поплатишься за это!

Симон стал бледен как полотно. Он умело выхватил у нее пистолет и увидел, что тот был не заряжен. Но для шока и этого было достаточно. Бритта была вне себя.

— А ты знаешь, что он абсолютно все мне рассказал за эти три месяца, что был со мной? А ты знаешь, что он обещал мне?! Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. Можешь забирать его себе. Мне он больше не нужен!

Неожиданно она развернулась, собираясь уходить. Я схватила ее за руку. Она была так нежна, так хотелось удержать ее… Я бы и сама с удовольствием поимела ее, без Симона.

— Бритта, останься! Давай наконец обсудим все втроем! Возможно, у нас больше никогда не будет такого шанса!

Мне с трудом удалось уговорить ее остаться. А мой свекр сказал:

— Ну что ж, я, пожалуй, поеду. Будет лучше, если вы сами между собой все уладите.

Ничего особенного из этого не получилось. Через полчаса Бритта встала и сказала мне:

— Тебе я желаю счастья, потому что вижу, как ты несчастна из-за этого типа и как тебе плохо — но не ему! А теперь я поеду домой и выпью бутылку шампанского за свою свободу! Чао!

Мы остались сидеть, парализованные.

Симон едва ли мог что-то добавить к разговору. Да и что он мог сказать? Он знал, что вел себя вдвойне непорядочно, но все еще не был в состоянии найти выход из дилеммы. Он любил нас обеих, каждую на свой манер.

Никто из нас не мог выпутаться из этого любовного треугольника: Бритта ненавидела меня, потому что полагала, что я должна просто закончить маяться дурью; я ненавидела ее, потому что она все никак не могла выпустить Симона из своих когтей, используя ребенка как клей, которым она хотела склеить свою супружескую жизнь.

А Симон ненавидел самого себя, потому что не знал, как и куда плыть; потому что ни одно решение не казалось ему окончательно правильным. В рамках какой-нибудь другой культуры мы могли бы все втроем объединиться под одной крышей и завести общее хозяйство, но только не в Нижней Баварии. И только не с Бриттой и Симоном. Я зашла уже столь далеко, что готова была испробовать любую форму совместной жизни, лишь бы, наконец, обрести душевный покой. Но против меня были сразу две семьи — семья Симона и семья Бритты; к тому же еще мои родственники и друзья и, само собой разумеется, местное население, которое, узнав об этой истории, однозначно встало бы на защиту устоев. С каким-нибудь другим «Симоном» это была бы не проблема — противопоставить себя окружающим, но с этим — никогда.

ДОРОГА К ИСТИНЕ ЛЕЖИТ ЧЕРЕЗ АД

На этот раз все шло хорошо целых четыре недели. Четыре недели всегда были тем промежутком времени, который Симон мог вынести без особого труда и на который еще хватало его решительности. А затем все начиналось заново. Он был как тот человек, который раз за разом натыкается на одну и ту же стену, но и в пятый раз бывает удивлен тем, какие болезненные ощущения это доставляет. Он был необучаем. Я тоже.

Я произносила длиннейшие речи о решительности, о необходимости держать слово, о зрелости характера, о том, что человек не развивается, если топчется на месте, боится причинить себе боль и не в состоянии взять происходящее в свои руки.