И один в поле воин

«Через три часа после, вашего отъезда»… Странно! Почему смерть Моники Кубис словно связывает с его, Генриха, отъездом? Простое совпадение? Едва ли! Особенно если учесть, что гестапо давно интересуется Моникой. «Через три часа после вашего отъезда»… Значит, она успела вернуться домой и вновь куда-то выехать на велосипеде. Ведь Моника обещала, что вечером её не будет в Сен-Реми… Как могла наскочить на неё машина? Автомагистраль вблизи Сен-Реми широкая, ровная, а Моника прекрасная велосипедистка! Машина на такой дороге может разминуться не только с велосипедом, а с целой колонной мощных грузовиков. Через три часа после вашего отъезда… Почему его так мучат эти слова, именно эти? Словно Кубис намекает на что-то.

Как хочется Генриху сейчас поехать в Сен-Реми, припасть головой к свежему могильному холмику! Такому одинокому!

И вдруг внезапно в памяти возникает кадр из давно виденного фильма. Молодой Щорс стоит у свежей могилы боевого друга и, обращаясь к бойцам, говорит:

«– Салютов не будет! Салютовать будем по врагу!»

И Генрих будет салютовать по врагу! По тем, кто убил Монику! Затаит боль в сердце. Он не имеет на неё сейчас права. Он не имеет права на личную жизнь – на радость, горе, любовь, тоску. Особенно на тоску – она размагничивает, поражает волю!

«Моника, ты поможешь мне преодолеть горе!»

Что бы ни произошло с ним самим, родными, друзьями, он всегда должен быть в полной форме. Ибо Генрих человек, лишённый самых элементарных человеческих прав. У него есть только обязанности! И он сам сознательно выбрал этот путь. Генрих знал, на что шёл, когда по доброй воле на долгие годы надел эту форму, чтобы вместе с ней накинуть на душу, мозг и сердце невидимую броню, отгородившую его даже от личных чувств и переживаний.

И в этой броне не должно быть щёлочки, сквозь которую может проскользнуть его «я».

«Моника, ты поможешь мне и в этом!»

Когда он надел немецкий мундир, враг рвался к Москве, у гитлеровцев не было ни малейшего сомнения, что зиму они встретят в столице Советского Союза… Разбитые под Москвой и Сталинградом, а теперь под Курском, они откатываются к Днепру, чтобы за широкой водной преградой и новым валом укреплений спастись от окончательного разгрома. Борьба вступает в решающую, заключительную фазу. И от него, советского разведчика, как и от каждого рядового советского бойца, зависит сейчас приближение победы.

Как и они, он должен напрячь все силы, как и они, он должен бить метко, насмерть.

«И в этом ты мне поможешь, Моника!» Ведь мои враги, это твои враги, ведь судьба Франции решается сейчас на Востоке.

Нет, он не забудет, где и для чего он живёт!

Пусть образ девушки в белом платье стоит у него перед глазами, когда он будет ухаживать за постылой Лорой, которую он ненавидит так же, как и её отца. Но так надо. Хотя бы для того, чтобы выудить у Бертгольда его человеконенавистнические планы. Пусть сияют ему лучистые глаза Моники, когда он будет сидеть за одним столом с Миллером и, пряча ненависть, угощать его вином и развлекать весёлой болтовнёй. Это тоже нужно – это его оружие против врага.

Пусть воспоминание о её чистой, кристальной душе поможет ему поддерживать дружбу с вконец опустошённым и циничным Кубисом. В нормальных условиях Генрих побрезговал бы подать ему руку, но ничего не поделаешь – надо!

Вот и сегодня сердце разрывается от горя, а он обязан вечером быть у Эверса, говорить бодрым тоном о приятных для генерала вещах. Играть и играть роль без устали, без срывов. Ведь разведчик, как и минёр, ошибается лишь раз – первый и последний.

Вечером, как было условлено, Генрих встретился с Эверсом. Тот остановился в особняке своего друга Эриха Гундера. Генерал Гундер в своё время воевал на Восточном фронте, но впал в немилость – во время одной операции вместо приказа о наступлении приказал отступить. В Париж его перевели, значительно понизив в должности.

Горничная провела Генриха в огромный кабинет, больше похожий на гостиную, посреди которой случайно поставили письменный стол. Эверс сидел у небольшого столика, в углу, и пил вино. По-видимому, он выпил уже не один бокал веки Эверса покраснели, а нижняя губа чуть отвисла, отчего лицо казалось обиженным.

– Присаживайтесь, присаживайтесь, барон! – обратился генерал к Генриху не как к подчинённому, а как к гостю, и налил до краёв ещё один бокал.

– Как себя чувствуете, герр генерал? Уже были у врачей? – поинтересовался Генрих.

– У врачей? Пропади они пропадом! Не до врачей теперь! Вы читали сегодняшнюю сводку, барон? Я имею в виду Восточный фронт.

– К сожалению, она так же неутешительна, как и все сводки последних дней.

– Неутешительна? Просто позорна! Позорна для немецкой армии. А сколько надежд возлагал я на эту летнюю операцию… Кстати, вы знаете численность наших войск, принимавших участие в этой операции? Почти семь тысяч пушек, свыше трех тысяч миномётов. Одних самолётов около двух тысяч! И мы проиграли бой позорно и с огромными потерями!