И отрет Бог всякую слезу

Спустя полчаса томительного ожидания на крыльцо штаба вышел невысокий полноватый офицер в сером кителе с серебристыми погонами майора. Как потом оказалось, это был сам комендант лагеря майор Максимилиан Осфельд. Майор в сопровождении остальных офицеров пересек плац и со скучающим выражением оказался перед строем. Затем он что-то негромко сказал семенившему за его свитой переводчику из русских немцев.

Последовало уже привычное:

— Коммунистам выйти вперед…. Евреям выйти вперед….

Строй из трехсот человек не шелохнулся. Пленные сохраняли молчание. Хрипели, рвались с поводков овчарки.

Очевидно господин комендант и не надеялся на искренность вновь прибывших. Повернув голову, он снова что-то негромко бросил переводчику.

— Всем спустить штаны и нижнее белье, — крикнул тот. А затем добавил уже от себя. — Команды исполнять быстро, без заминки. Не злите начальство.

— Дожились, — зло выдохнул приблатненный парень. Саша почувствовал, как он напрягся, собираясь что-то выкрикнуть, но сзади кто-то произнес сквозь зубы, — «Тихо стой. Обрезание смотреть будут. Еще не понял, куда попал?», и парень замолчал.

Строй зашевелился. Вначале один, за ним другой, особенно те, кто стоял в первом ряду, приспустили солдатские галифе. Когда все триста человек выполнили команду, вдоль строя прошелся один из младших офицеров. По команде первая шеренга шагнула вперед. В следующей шеренге он задержался возле худенького младшего лейтенанта. Согласованность действий немцев поражала своей четкостью, офицер только остановился перед пленным, а сбоку уже подскочило два крепких автоматчика с закатанными рукавами. Без всяких слов, мгновенно и слаженно, они скрутили младшему лейтенанту руки и, даже не дав надеть штаны, потащили на середину плаца. Лейтенант молча вырывался.

Следом за ним солдаты вытащили из строя еще одного молодого рыжего бойца в одной нательной рубахе. — «Это ошибка…. Я не еврей…. Я татарин, мусульманин, я не еврей», — кричал он, когда ему заломили руки, и лицом вниз, почти бегом, вывели на середину плаца. Но его никто не слушал. Прекрасно зная, что им надо делать, солдаты поставили их вместе, отошли на пару шагов, и одновременно лязгнули затворами автоматов, досылая патроны в патронники. Лейтенант стоял молча, рыжий паренек продолжал кричать, — «я не еврей», и еще, — «дяденьки, пожалейте». Не пожалели. В воздухе коротко ударили две автоматные очереди, и двое пленных, один из которых трижды отрекся от своего народа, повалились на асфальт плаца.

— Можно надеть штаны, — крикнул переводчик.

— «Были же когда-то счастливые времена», — с тоской думал Саша, стараясь не смотреть на убитых. — «Остров Крит, Минойская цивилизация….. Эх, Семен Михайлович…. Было же когда-то время, когда можно было проснуться утром и не бояться следующей минуты. Чтобы не стреляли, не кричали, не вешали…. Это так много, жить без страха….»

В этот день из новой партии расстреляли еще тринадцать человек. Так, по прихоти коменданта. Он ходил между шеренгами и тыкал пальцем в лайковой перчатке в тех, кто ему чем-то не понравился. Их тут же вывели в центр плаца и посекли автоматными очередями. Майор чуть было не указал на Андрея, одетого в чужую, простреленную и окровавленную гимнастерку, но почему-то передумал и прошел дальше. В тот момент Саша каким-то шестым чувством понял, что отныне, для того чтобы выжить, ему надо стать невидимым, безликим, ни в коем случае не выделятся из толпы, не заострять на себе внимание. Так, чтобы на тебя смотрели, но не видели. Проходили мимо. Мысль была, конечно, подленькая, но он оказался не героем. Поселившийся в нем на лесной поляне страх на многие дни вперед стал главным его чувством.

— Прощайте, — сквозь зубы неслышно говорил каждому из выбранных мужчина в льняной сорочке.

Затем этап стали делить по национальным признакам. Украинцев отдельно, национальные меньшинства отдельно, русских и белорусов вместе. Многие бойцы с самого начала окружения сожгли или выкинули свои документы, и сейчас на всякий случай называли себя вымышленными именами, впоследствии переходя под чужими именами из списков живых в списки мертвых, теряясь для своих потомков.

Приемка нового этапа длилась бесконечно долго. Наступили сумерки, на вышках зажглись прожекторы. Ноги уже не держали, хотелось сесть на землю, но автоматчики заставляли всех оставаться в строю. Собаки охрипли. Комендант давно ушел к себе в штаб, на плацу остались только младшие офицеры. Лагерь еще не был официально открыт, но уже были заметны первые полицейские из числа прибывших раньше. Их было еще немного, они еще были одеты в свои красноармейские гимнастерки, отличаясь от пленных только свободой передвижения и деревянными дубинками в руках. Полицаи вели себя пока неуверенно, их разрыв с прошлой жизнью был еще не таким огромным. Пока это были обычные сломленные люди, которые уже не были своими ни для русских, ни для немцев.