И оживут слова, часть II

Добронега обхватила меня посильнее и начала раскачивать. И я снова подумала, что она — настоящая мама и какое счастье, что я оказалась здесь я с ней.

— Оправляются, хвала Богам. Только Зим пока слаб. Но и он, волей Перуна, оправится.

Имя мелькнуло в мозгу какой-то ассоциацией. Я вспомнила, что Зимом звали мужа Желаны — Всемилиной подруги. Впрочем, вряд ли здесь один Зим на всю Свирь. Поэтому уточнять я не стала.

— Это хорошо, — прошептала я, все так же обнимая мать Радима и чувствуя, что Серый трется головой о бок.

— Только ты ведь о другом спросить хотела? — в самое мое ухо прошептала Добронега.

Я не смогла сдержать усмешку. Хотела. Я и спросить хотела, и увидеть его. При этом желание увидеть было не то чтобы сильным, нет… оно было словно назойливая мелодия — вертелось на краю сознания с того момента, как я открыла глаза сегодня утром. Убираясь в доме, споря с Гориславом, обнимаясь с Серым, я никак не могла отогнать это фоновое желание увидеть его и почему-то снова прикоснуться. Это было странно.

— Получше ему, — негромко ответила Добронега на так и не заданный вопрос. — Каждый раз диву даюсь, как же хорошо его снадобья помогают. Другие они. И готовит он их иначе. Но помогают. Точно вправду чудесники те хваны.

Я покрепче обняла Добронегу в знак благодарности.

— Да какой он чудесник? Вон сколько на него всего сыплется.

— Но ведь спасают его Боги всякий раз.

— Ты же понимаешь, зачем он побратимство разорвал? — прошептала я.

— Ты правда была там?

— Была. Плохо ему было. Обоим им плохо. А еще… княжеские воины не знали, как к нему подступиться, точно боялись.

— Правильно боялись, дочка. Как им было не бояться? О хванах ведь не просто так сказания складывали. Так зачем же разорвал, по-твоему?

— Чтобы Радиму руки развязать, — проговорила я и почувствовала, как Добронега высвобождается из моих объятий и делает шаг назад.

Не перегнула ли я палку? Однако она лишь внимательно посмотрела на меня и чуть улыбнулась.

— Умница ты у нас все-таки. И выросла совсем. И знала бы ты, как на мать сейчас похожа. Иногда даже диву даюсь, как такое бывает.

Я замерла. Добронега впервые упомянула при мне мать Всемилы.

— Какой она была? — не удержалась я и тут же испугалась. Вдруг этот вопрос уже задавался Всемилой и не раз? Как я объяснюсь теперь?

Однако я напрасно боялась. Добронега улыбнулась одновременно нежно и грустно и заправила мне за ухо прядь волос.

— Красивая она была, Найденка наша. Тонкая, как стебелек в поле. Нежная. Здоровьем только слаба была. Кашляла сильно да уставала быстро. Да все одно за все по дому хваталась. Улыбалась — точно солнышко светило. И было у нее что-то на душе. Глаза, как озера бездонные. И что-то в них… глубоко-глубоко. Порой казалось, что она знает, что наперед будет. Бывало, ходила на Лысую гору. Уж сколько говаривали ей, что место недоброе, а она все одно — мостик, едва касаясь, птицей перелетит и бродит меж деревьев, словно разговаривает с ними. С людьми-то не могла, а с деревьями, цветами, травами точно шепталась о чем-то. И улыбалась все время ласково и нежно. Радимку, как родного, любила. Порой на колени к себе посадит, кудри ему перебирает и раскачивается, будто поет что-то там… внутри. А он точно эту песню слышит. Большой уже был, а все одно замирал, как дитя, на ее коленях и никогда не противился. Тоже ее любил. Славная она была. Тоскую я по ней.

Добронега быстро провела по щеке рукавом, будто я могла не заметить блеснувших в глазах слез и сорвавшегося голоса. Я почувствовала, как на мои глаза тоже навернулись слезы. И хоть не была эта женщина моей матерью, грусть затопила душу. Умом я не понимала, как можно любить меньшицу — вторую жену, приведенную в дом мужем, но слушая сейчас Добронегу, я видела, что та говорит искренне.

Я шагнула в Добронеге и снова ее обняла.

— Спасибо тебе за нее, — прошептала я.

— Выросла ты совсем, — повторила Добронега, сжимая мои плечи. — Не поверишь, верно, но все думала, что ты подрастешь и скажешь, что у нее на душе было… О чем она все с деревьями шепталась?

Я усмехнулась сквозь слезы:

— Я бы рада, да только я не чудесница, как те хваны.

Добронега тоже усмехнулась.

— Ты чудесница сама, без хванов. Ты Радимку хранишь. Не помнишь, поди, как его мальчонкой деревом придавило? Ты в ту пору сама едва до колена мне доросла, а уж как жалела его да на Лысую гору за чудо-травой собиралась. Сбежала. Улеб почти от Стремны домой привел.

— Я совсем не помню, — вырвалось у меня, как будто я могла об этом помнить.

Но чудесным образом в эту минуту мне казалось, что мы вправду говорим о моем настоящем прошлом. И это я была той храброй девочкой, убежавшей из дому за чудо-травой для больного брата.