И оживут слова

Славно, что все так разрешилось. Жрица. Обряд. Его же все проходят. Я покосилась на хванца, скользнув взглядом по закушенной в задумчивости губе. Интересно, а он целовался со жрицей? Это входит в часть обряда? Или же нет? Ведь, если допустить, что он не врет, кроме этой самой обрядовой жрицы, у него не было никаких серьезных отношений. Потому что вдруг оказалось, что он не любимый младший сын старосты, а ребенок, рожденный против всех законов и принятый в семью от безысходности. Вряд ли он был любимцем девушек. Мне было неловко за такие нелепые мысли, но при этом я понимала, что если всерьез начну обдумывать все то, что сегодня узнала, то скоро свихнусь. Я не могла принимать смерть и боль так обыденно, как делали это они, и не была уверена, что когда-нибудь смогу. Потому и думала обо всяких глупостях, цепляясь за них с упорством помешанной.

— Миролюб сказал, что ты хорошо владеешь ножом, — проговорила я. — Ты тоже сказал, что Харим тебя научил, почему же свирские воины говорят, что ты плох в бою?

Альгидрас вынырнул из задумчивости и посмотрел на меня, а я поняла, что ляпнула.

— То есть, я хотела сказать, что они так… про ближний бой. Прости.

Альгидрас неожиданно усмехнулся:

— Ну так они правы. Я и правда не боец. Я хорошо стреляю из лука. Но это бой на расстоянии. В ближнем бою здесь бьются на мечах, топорах или кулаках. От ножа против кольчуги пользы чуть. Есть неприкрытые места: запястья, ноги, лицо. Но то на словах. На деле же — лишь метнуть. Это тоже издали. Для топора и меча во мне нет ни роста, ни силы. Я, наверно, что-то смогу, но на деле, думаю: я вправду худший воин из дружины Радимира.

— Ты не обиделся?

— На правду?

— А у меня еще для тебя кое-что есть, — решила я сменить тему.

Альгидрас нервно рассмеялся и пробормотал по-хвански что-то рифмованное.

За последние полчаса я слышала больше хванской речи, чем за все эти недели.

— Что ты сейчас сказал?

— Детская потешка. В ней обращаются к духу Моря, чтобы он успокоил волны, и они перестали выбрасывать на берег сокровища.

Я улыбнулась.

— Знаешь, хванская речь очень красивая. Похожа на песню.

Он посмотрел на меня и тоже улыбнулся.

— Никто так не говорил.

— Потому что вы тут все только о войне да о войне. А я бы хотела выучить твой язык.

Я сказала это и вдруг с удивлением поняла, что и правда хотела бы.

— Я говорю на нескольких, — продолжила я и только тут заметила, что Альгидрас весь подобрался, словно я сказала что-то плохое.

— Что опять не так? — устало спросила я.

— Не нужна тебе хванская речь. На ней никто не говорит больше. Я — последний в роду. Да и то, как видишь, хванец я только наполовину. И видят Боги, не на лучшую.

— Зачем ты так?

В словах было столько неприкрытой горечи, что мне захотелось заткнуть уши, а Альгидрас жестко продолжил:

— И женщина учит язык мужчины, только когда ее отдают в его род.

Он смотрела на меня так, будто я должна была это знать.

— Я не знала об этом. Спасибо, что сказал.

— На здоровье, — прозвучало в ответ, и он отвернулся.

Я разглядывала напряженный профиль, чувствуя пустоту и злость. И впервые за сегодняшний день эти эмоции были не только моими.

Достав из сумки свиток, я положила его на перила и ушла в дом, тихо прикрыв за собой дверь. Альгидрас даже не пошевелился. Я ушла, но никакая сила не заставила бы меня сейчас спрятаться в покоях Всемилы, из которых не было возможности увидеть крыльцо. Не знаю, понимал ли Альгидрас, что я наблюдаю, и насколько его это волновало, но он стоял неподвижно довольно долго. Снова поднялся ветер, и теперь его порывы трепали незастегнутую куртку хванца и отросшие за последние недели волосы. Я смотрела на застывшего юношу и думала о том, что насколько бы рано ни взрослели здесь мужчины, девятнадцать — это все-таки невероятно мало. И то, что в свои девятнадцать Альгидрас умудрялся так трезво смотреть на себя и окружающих, не могло не вызывать уважения. Он действительно был не по годам мудр и при этом совсем по-детски импульсивен, хотя и старался скрывать это изо всех сил. А еще, глядя на то, как он медленно, словно нехотя, разворачивает оставленный мной свиток, я подумала, что пора признаться хотя бы самой себе: кажется, я все-таки умудрилась влюбиться.

***

Ночью мне приснился сон. То, что это сон, я поняла сразу. Обычно, когда спишь, все кажется реальным и правильным. Даже самые глупые и нелогичные вещи. Этот же сон был другим. Таким, как тот, когда я была Всемилой и видела, чувствовала ее эмоции, оставаясь при этом собой, отмечая детали, запоминая и анализируя.

И вот теперь я снова была в незнакомом месте и на этот раз очень-очень хотела из него выбраться. В то же время что-то мне подсказывало, что я не выберусь, пока не увижу то, что должна увидеть.