И переполнилась чаша

Она села на кровати, обхватила руками согнутые колени, положила голову на руки. Она была похожа на ребенка, и, как тогда в деревне, ему захотелось намазать ей бутерброд, велеть ей забыть все остальное, забыть мужчин, которых она не любила или любила недостаточно и которые слишком любили ее – не важно, в общем!.. они не сделали ее счастливой, – мужчин, чье несчастье она теперь хотела возложить на себя.

– Расскажи мне, – попросил он. – Расскажи мне все, я хочу, чтобы ты мне все рассказала. Как только ты вошла ко мне в дом, я захотел, чтобы ты мне все рассказала, мне хотелось одновременно, чтобы ты не говорила ничего и рассказывала все. Говори со мной, Алиса, прошу тебя, говори. Кстати, можно я буду называть тебя на «ты»?

– Вы можете говорить мне «ты» и делать со мной все, что хотите, – сказала она, уклончиво улыбаясь. – Но не сердитесь, если я сначала буду говорить вам «вы». Я не хочу причинять вам боль, Шарль, я хотела бы никогда не причинить вам боли, никогда. Знайте это. Я не хочу, чтобы получилось как с Герхардом.

– А что получилось с Герхардом? – спросил он, сам удивляясь спокойной ясности своего голоса. Герхарда он ненавидел с самого начала за то, что у него достало наглости, вернее, подлости бежать и бросить жену в стране, кишащей немцами, фашистами, сволочами, – а сам, поди, преспокойненько устроился в коттедже на берегу Миссисипи…

– Получилось так, что я его уже не любила, а он меня любил; я, кажется, вам уже рассказывала, я, кажется, тебе, – поправилась она, – рассказывала, как они с ним обращались. И вот однажды вечером он вернулся домой с работы. Открыл дверь, захлопнул ее ногой и прошел прямо на кухню. Я за ним. Он был очень бледен. Открыл помойку, раскрыл свою сумку с инструментами и вытряхнул содержимое, все: шприцы, лекарства, стетоскоп, аппарат для измерения давления – все-все вытряхнул в помойку с очистками и отбросами, молча, без всяких объяснений. Потом он ушел к себе в комнату, а сумку бросил расстегнутой перед дверью. Я думаю, он не выдержал. Он, думаю, даже с нетерпением ждал последней своей операции, запланированной на следующий месяц, после которой, он знал, его тоже отправят на смерть. Мне в самом деле кажется, что с нетерпением.

– А потом?

– А потом приехал Жером. Взял все в свои руки. Не знаю, Шарль, известно ли вам это или нет, но Жером уже с тридцать шестого или тридцать седьмого года следит за всем, что происходит в Германии, за всем, что творили нацисты, начиная с тридцать третьего, и, рискуя жизнью, спасает людей, переправляет их через границу, чтобы спасти от гибели. Чаще всего это, разумеется, евреи. С Герхардом он познакомился случайно, кажется, в Байрете, и очень его полюбил. Короче, он уговорил Герхарда уехать, ему это удалось. В одну прекрасную ночь мы покинули Вену с поддельными документами, самым банальным и неромантичным способом; Герхард добрался до Лиссабона, а оттуда – в Америку.

– И вы не поехали с ним? – спросил Шарль, и очевидность превратилась таким образом в нескромный вопрос, но Алиса и не думала скрытничать. Заподозрив однажды Шарля в антисемитизме, она теперь ощущала себя виноватой и оттого не допускала других обвинений в его адрес. Он сделался в ее глазах окончательно и бесповоротно невиновным.

– Нет, – ответила она. – Я не поехала с ним, мы как раз разводились. Собственно, поэтому…

Она не договорила, и Шарль продолжил за нее задумчивым голосом:

– Поэтому он и вытряхнул медикаменты в помойку, поэтому закрылся один в комнате, оставив сумку валяться в коридоре. Понятно. Вы его больше не любили?

– Я его не… Не то чтоб я его не любила, я вообще никого не любила, – сказала Алиса с отчаянием. – Главное, я не любила себя, а это ужасно, поверьте мне. Я знаю, что мужчины думают о женских депрессиях; знаю, это кажется смешным, когда ты богата, молода, недурна собой и замужем за человеком, который тебе нравится. Я понимаю, что отчаяние в такой ситуации выглядит комично, но поверьте…