И плеск чужой воды… Русские поэты и писатели вне России. Книга вторая. Уехавшие, оставшиеся и вернувшиеся

Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
О, как я много зрелищ пропустила,
И занавес вздымался без меня
И так же падал. Сколько я друзей
Своих ни разу в жизни не встречала,
И сколько очертаний городов
Из глаз моих могли бы вызвать слезы,
А я один на свете город знаю
И ощупью его во сне найду.
И сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродит вкруг меня
И, может быть, еще когда-нибудь
Меня задушит…
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чем теперь не надо вспоминать.
И женщина какое-то мое
Единственное место заняла,
Мое законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, пожалуй, все, что можно.
Я не в свою, увы, могилу лягу…

Непривычные строки, многим даже и неведомые, правда? Это не то, что хрестоматийные строки, посвященные Пушкину:

Кто знает, что такое слава!
Какой ценой купил он право,
Возможность или благодать
Над всем так мудро и лукаво
Шутить, таинственно молчать
И ногу ножкой называть?..

Можно много чего вспомнить: годы войны и тяжелое бремя эвакуации. Про «Ташкентскую тетрадь». Лихие строки о том, что

Где-то ночка молодая,
Звездная, морозная…
Ой, худая, ой, худая
Голова тифозная…

Или:

А умирать поедем в Самарканд
На родину бессмертных роз…

Война заканчивалась, и казалось, что можно вздохнуть полной грудью, но нет. Вождь продолжал вздрючивать народ и особенно творческую интеллигенцию. Как гром среди ясного неба, появилось злобно-мстительное постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года, в котором экзекуции были подвергнуты Михаил Зощенко и Анна Ахматова, о последней говорилось, что-де «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, – искусства для искусства, не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе…»

Вот так, наотмашь. Со всей силой… «ЦК ВКП(б) постановило: прекратить доступ в журналы произведений Ахматовой». В журналы «Звезда», «Ленинград» и прочие издания.

Удивительно то, что Ахматова была заранее готова к литературной казни и изгнанию. Еще в 1939 году она писала:

И упало каменное слово
На мою живую грудь.
Ничего, ведь я была готова.
Справлюсь с этим как-нибудь…

И еще:

Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою…

И в «Стансах» (1940):

Стрелецкая луна. Замоскворечье, ночь.
Как крестный ход идут часы Страстной недели.
Мне снится страшный сон – неужто в самом деле
Никто, никто, никто не может мне помочь?
В Кремле не надо жить – Преображенец прав.
Там древней ярости кишат еще микробы:
Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы,
И самозванца спесь – взамен народных прав.

Извечная российская история: один и тот же сюжет, только меняются интерьеры и персонажи. И не случайны слова Сергея Аверинцева, сказанные про Ахматову: «Вещунья, свидетельница, плакальщица».

Плакальщица в творчестве, но не в жизни. Она гордо несла себя и спокойно относилась к своей материальной неустроенности (своего дома не было, книги не издавались, мизерные гонорары только за переводы). Корней Чуковский вспоминал: