...И помни обо мне. Повесть об Иване Сухинове

Зинькевич не обманул его ожиданий, не подвел. Правда, он не сразу признал щеголеватого поручика в этом изможденном человеке, которому по виду можно было дать лет сорок, в испачканной одежде, с бегающим, точно что-то выискивающим взглядом, с кривой ухмылкой на бледном лице. Но когда Сухинов заговорил, когда назвался, Зинькевич его признал и даже как будто обрадовался. Сухинов был ему благодарен за это.

— Спасибо, хоть не шарахаешься, как от чумы, — сказал он.

— Что ты, Иван Иванович, как можно! Что в моих силах… Да как же так… Куда же ты теперь? Ведь за твою голову, знаешь, награда обещана. Ищут тебя повсюду.

— Большая награда?

— Немалая. Но пойдем отсюда, пойдем, что же мы стоим на виду!

Разговор продолжался в сенях на квартире Зинькевича. Тут было темно и душно. Зинькевич торопливо объяснял:

— Я ведь в своих поступках не волен, ты прими меня правильно. Я во всем от полковника завишу. Вот ты погоди здесь, а я к нему мигом слетаю, уж тогда решим, что делать. Но ты не сомневайся, Василий Львович — человек душевный, сочувствующий. Он в помощи не откажет.

— Что с товарищами моими? Что с Муравьевым?

— Жив, жив Сергей Иванович! — Сухинов чуть слышно охнул. — Все живы, кроме Ипполита Муравьева. Кузьмина и Щепиллы. Пока живы. Суд им, надо полагать, будет. А уж там, что бог даст. Может, и тебе, Иван Иванович, положиться на царскую милость, может…

— Иди, иди к Давыдову, скажи, слезно, мол, прошу его помощи и покровительства… На царскую милость нам не с руки надеяться.

Известие о том, что Муравьев жив, в первую минуту подействовало на Сухинова, как добрый глоток рома. Даже дышать стало легче. «Ну вот, — думал он, привалившись к стене, отдыхая. — Значит, еще есть надежда. Сергей Иванович живой. Голова осталась, ноги окрепнут. Жалко, ох жалко Анастасия, и Мишу жалко, и всех, да что поделаешь, такая, видно, им участь. Заснули навек светлые герои. Но ведь Сергей Иванович жив, и другие многие живы, и ждут помощи. И я должен им помочь, и все им помогут, у кого есть сердце, кто свое отечество любит и об нем болеет!»

Зинькевич быстро вернулся.

— Иван Иваныч, плохи дела! Давыдов, разумеется, желает тебе всяческого блага, и помог бы, да он теперь в отлучке. А я, сам пойми, что могу?

— Денег дашь сколь-нибудь?

— Денег дам. Ох, да как же, вот… — протянул ему матерчатый мешочек. — Не держи обиды, пойми. Кругом страсти такие.

— Я понимаю, воля каждому дорога. Спасибо тебе, любезный друг.

Зинькевич от полноты чувств только что не прослезился. Не знал, куда руки деть, дергался весь, как в ознобе.

— Дай тебе бог, Иван, дай бог! Может, обойдется все. Тебе за границу надо выбираться. А насчет этого… к тебе просьба…

— Хорошо, хорошо, не волнуйся. Я уже забыл о Каменке. Никто из меня про это слова не вытянет. Не бывал я здесь.

Через час Сухинов был уже далеко. Он знал теперь, что делать дальше. Он решил поехать к брату Степану. Тот служил в Александрийском уездном суде. Брат Степан может помочь с главным — с документами. Без документов пропадешь, задержит любая сыскная крыса, и странно, что до сих пор не задержали. Да, да, именно Степан должен помочь, он, кажется, регистратор, ему и карты в руки. Там же и Василь, родной брат, но лучше пусть поможет Степан. Василий хотя и отзывчив сердцем, но бестолков и болтлив. Степан, конечно, Степан. Милый Степушка, золотоголовый одуванчик! То-то тебе будет сюрпризец — возвращение любимого преступного братца.

Сухинов за дни бегства как-то быстро притерпелся к своему новому положению, привык ночевать где придется, прятаться, жевать на ходу что попало, привык видеть в каждом встречном возможного преследователя; все это уже не тяготило его, и он получал даже некоторое удовольствие от своего затянувшегося неожиданного путешествия. Погода стояла ровная, морозная, с солнечными, прозрачными днями и заиндевело-хрустальными ночами. Хорошо было пересекать заснеженные поля, углубляться в неподвижные сказочные подлески и чувствовать себя вольной птицей, ни от кого не зависящей, никому ничем не обязанной. Он уж забыл, а может, и не ведал прежде, что бывает такая жизнь, в которой не существует раз и навсегда заведенного распорядка и необходимости ежедневно выполнять чьи-то приказы.