...И помни обо мне. Повесть об Иване Сухинове

Кристич пришпорил коня, ускакал далеко вперед. На него накатывало иногда. Что-то неясное его манило. Воображения ему не хватало, и умишко был скорченный, чтобы разобраться в себе. Когда на него накатывало, он срывал злость на ком попало, становился опасен, как разъяренный вепрь. В таком состоянии он прикидывался больным и по нескольку дней пил без просыпу. Потом выходил на службу, исполнительный и дотошный, как всегда.

«В бога они, надо полагать, не верят, — думал он о Сухинове во множественном числе. — А уж кто через бога, через веру переступил, тем все дозволено».

На опушке леса Кристич подождал, пока подъедет телега. Сухинов лежал в прежней позе, глаза его были открыты.

— А крест на тебе есть? В бога ты веруешь?! — крикнул ему Кристич.

— Уймитесь, господин пристав, — холодно сказал Сухинов. — Оставьте меня в покое.

— Покоя тебе захотелось?! — заревел пристав. — Погоди, я тебе дам покоя! Ты у меня, злодей, надолго успокоишься. Нехристи окаянные!

В Житомир приехали после полудня. Остановились у трактира, который указал Кристич. Он решил как следует подкрепиться и выпить, дабы пересилить гнетущее беспокойство, не оставлявшее его ни на минуту. Добрый кусок мяса и штоф вина — отличное средство от душевной смуты. Кристич велел одному из полицейских стеречь Сухинова и величественно удалился в трактир.

Сторожем остался маленький коренастый человек с добрым рыбьим лицом.

— Не знаешь, любезный, долго ли нам ехать до места? — обратился к нему поручик.

— Как прикажут, — отозвался служака.

«Это вам как прикажут, а не мне!» — подумал Сухинов. Его колотил озноб, сознание туманилось. Открывшаяся рана на левой руке загноилась. Он понимал, что болен и долго так не протянет. И как только он понял это, в нем проснулся и заклокотал могучий дух сопротивления. Медленно, постанывая от боли, он сполз с телеги.

— Куда, куда, не положено! — засуетился полицейский, подошел к поручику и попытался втолкнуть ею обратно на телегу.

— Прочь, собака! — выдохнул Сухинов, глаза ею сверкнули бешенством. Он поднял над головой закованные руки. Полицейский попятился. Сухинов медленно, скрипя оковами, шел к трактиру, а его страж прискакивал сбоку, бессмысленно повторяя одно и то же:

— Да как же это, да куда же?! Да ведь меня взгреют! Да как же это?!

Иван Иванович пихнул коленом тугую дверь и вошел в комнату, где за столом перед миской дымящегося борща блаженствовал Кристич. Кроме него и трактирщика, в комнате никого не было. Из-за спины Сухинова вывернулся страж и бросился к приставу с криком:

— Я его не пущал, он сам, он сам!

Поручик сделал несколько шагов вперед, гремя по дощатому полу. От сладкого комнатного тепла голова его закружилась, Хотелось повалиться на пол и больше не вставать. Только бы никто не трогал и не мешал.

Кристич, уже выпивший чарку водки, строго выговаривал подчиненному:

— Тебе поручен надзор за важным государевым преступником, ты понимаешь? Это же какое дело. Это значит, что в случае неповиновения с его злодейской стороны, ты должон употребить всю полноту данной тебе власти. Вплоть до открытия стрельбы. А он у тебя гуляет повсюду, как вполне свободный. И даже осмелился забрести в трактир, где я обедаю. Это как мне понимать? Отвечай, морда!

— Перестаньте паясничать, пристав! — вмешался Сухинов. — Я вам заявляю официально, что болен. Мне требуется отдых и помощь врача. В таком состоянии я дальше не поеду.

Кристич на него даже не взглянул, налил стопку, выпил, почмокал губами. Потом нанизал на вилку ломоть осетрины и отправил в рот. Жевал он неторопливо и с отрешенным выражением лица, будто совершал некий религиозный обряд.

Сухинов молча ждал.

— Изволили заболеть? — обратился наконец к нему Кристич. — И ехать далее не желаете? Ай-яй! Вот беда-то. Как же мы объясним начальству, если без вас вернемся? Ведь нас за это не помилуют. Да не трясись ты так, Мотовилов, может, их благородие еще передумают. Кланяйся им в ножки, кланяйся, дурья голова! Умоляй ехать, не вели детушек наших сиротить.

Толстенький полицейский не мог понять: шутит или нет его суровый начальник, и впрямь, казалось, готов был упасть в ноги Сухинову. На его лице изобразилась вековечная растерянность униженного русского человека. Сухинов презрительно скривил губы, но сердце его уже гулко стучало в ребра. Кристич махнул еще стопку, отодвинул остывший борщ и вцепился зубами в сочную баранью кость.

— Повторяю, я болен и мне нужен отдых! — спокойно сказал Сухинов.

— А в яму не хоть?! — огрызнулся пристав совсем другим тоном. — Плетей для взбодрении отведать не хошь? Это можно устроить.

Сухинов, побледнев до синевы, качнулся к столу. Схватил нож и неуклюже двинулся на пристава. Лицо его было искажено гримасой гнева до неузнаваемости.

— Я тебя, каналья, положу с одного удара! — голос его рвался из глотки со свистом. — Всем тварям, подобным тебе, будет наука!