...И помни обо мне. Повесть об Иване Сухинове

Он завидовал (когда имел силы завидовать) неутомимой ненависти Сухинова, придававшей зловещий, лихорадочный блеск его глазам и делавшей его мускулы стальными. Завидовал отрешенной сосредоточенности Соловьева, который за весь день мог не произнести ни слова и даже не оглянуться по сторонам. Конечно, они были сильнее его, но почему они не хотят поделиться с ним частицей своей силы? Саша думал раньше, что общее несчастье сближает людей. Сейчас ему казалось, что оно ожесточает и отторгает друг от друга самых неразлучных. Все это, конечно, только представлялось угнетенному воображению Мозалевского. Друзья не оставили его своими попечениями и не разлюбили. Но не могли же они знать, что лихой прапорщик ждет от них слов утешения и ласки. Каждый из них был слишком занят собой. Каждому будущее рисовалось сплошным серым пятном, и, чтобы перебороть свинцовую тяжесть отчаяния, они прибегали к лучшему для себя средству. Соловьев по возможности размышлял об отвлеченных материях, философствовал, по многу раз переигрывал и перестраивал прошедшие события, находя новые и новые ошибки; Сухинов, как младенца в люльке, лелеял свое ожесточение. Неожиданно в нем пробудилось жгучее любопытство к тем, кто его окружал, к этим падшим людям, которых общество выбросило за ненадобностью.

Первым его внимание привлек старик с седой бородой, которую по вечерам обязательно расчесывал трезубым гребешком. Старик напомнил ему мельника из родной деревни. В его внешности и поведении не было ничего такого, что обнаруживало бы в нем преступника. Этакий благообразный старичок с голубовато-бесцветными маленькими глазками.

— Сколько же тебе лет, дедушка? — как-то обратился к нему Сухинов.

— А немного, сынок, — отозвался каторжник ласковым тоном. — Не более веку. Тебе-то зачем?

— Чего ж ты такого натворил, что тебя на каторгу погнали?

— А нас рази спрашивают? Это ваших благородиев за провинность судют. А нашего брата за здорово живешь наказуют. Не поглянешься какому злодею, так и погонят поганой метелкой.

— Первый раз, значит, на каторгу?

— Почему — первый? Теперь считай, что уже третий! — с достоинством ответил старик. — Но я так думаю, что самый последний разок. Дотудова прогуляюсь, а там уж и помру.

— И каждый раз за здорово живешь?

Старик посмотрел на него вприщур — нет ли подвоха. На вопрос не ответил, вздохнул, выпустив изо рта пар.

— А тебе, сынок, я вижу, трудненько тама придется.

— Почему?

— Непривычный ты к неволе, и гордость из тебя проглядает. Не сдюжить тама-то.

— А я там долго быть и не собираюсь.

— Это как же?

— А вот так же.

Старик кинул по сторонам быстрый, как укол, сторожкий взгляд, укоризненно покачал головой.

— Зачем о таком говорить? Я тебя не знаю, и ты меня не знаешь. Долго ли до беды.

— А я по глазам вижу, что ты честный человек!

Велико было удивление Сухинова, когда он стороной узнал, что честный голубоглазый старичок был в давние годы одним из самых известных и опасных лесных ухарей, а впоследствии держал на большой дороге трактир, что-то вроде перевалочного пункта для всех окрестных шаек. В партии, с которой шли черниговцы, он пользовался большим авторитетом. Сухинов еще не раз с ним беседовал, расспрашивал о житье на каторге.

— Так бы оно ничего, да людишки там ненасытные. Того гляди, сожрут. А ты, я вижу, барин открытый, доверчивый. Хотя чего, и то бывает, что овца волка поедает. Глаз у тебя ухватистый, зоркий. Может, и не пропадешь, — старик, найдя в Сухинове благодарного слушателя, охотно делился с ним своей каторжной мудростью. К людям он относился пренебрежительно, но добродушно. Как к забавной ошибке природы. Оказалось, что старик и грамоте обучен и свет повидал. Хаживал с контрабандой в Турцию, в Болгарию.