И прольется кровь

– И то дражайшее дело, ради которого мы собрались, святое, чистое Божье Слово, – человек должен спросить себя: как мне распорядиться этим словом? Вот поэтому так трудно взойти на кафедру. Но как поступить человеку? – Он наконец поднял голову и посмотрел на прихожан. В твердом прямом взгляде не было ни тени неуверенности, ни следа смирения, переполнявшего его, если судить по его словам. – Мы – всего лишь прах. И в прах мы уйдем. Но у нас будет вечная жизнь, если только вера наша будет твердой. Мир, в котором мы живем, – это мир упадка, которым правит Князь Мира, дьявол, Сатана, совращающий паству.

Биться об заклад, конечно, не буду, но вроде бы он посмотрел прямо на меня?

– Мы, жалкие люди, должны жить в этом мире. Если бы только мы могли отречься от дьявола и с надеждой преодолеть то короткое время, что нам отпущено.

Еще один псалом. Мы с Леей сидели ближе всех к входной двери, и я подал ей знак, что хочу покурить.

Выйдя наружу, я прислонился к стене молельного дома и прислушался к звучавшему внутри его песнопению.

– Прости, но можно ли попросить у тебя один из этих гвоздей в крышку гроба?

Видимо, Маттис стоял за углом и ждал, потому что молельный дом находился в самом конце улицы. Я протянул ему пачку.

– Им удалось тебя спасти? – спросил он.

– Пока нет, – сказал я. – Поют уж очень фальшиво.

Он рассмеялся:

– О, ты научишься правильно слушать псалмы. Все люди мира считают, что важно петь чисто и правильно. Но для поборников веры чувства – это все. А почему, ты думаешь, мы, саамы, стали лестадианцами? Поверь мне, Ульф, от шаманских бубнов и целительских способностей ведьм рукой подать до лестадианских исступленных криков, исцелений и сентиментальности.

Я подал ему зажигалку.

– Ох уж этот чертов медленный псалом… – пробормотал он.

Мы одновременно затянулись своими сигаретами и прислушались. Когда песня закончилась, слово вновь взял отец Леи.

– А так и должно казаться, что проповедник за кафедрой очень страдает? – спросил я.

– Якоб Сара? Да. Он должен донести до всех, что он простой христианин, который не по собственной воле взошел на кафедру, а был призван паствой. – Маттис склонил голову и заговорил таким же низким голосом, что и проповедник: – «Поскольку меня назначили главой этого собрания, моим желанием всегда было, чтобы Господь склонил меня к послушанию. Но ведь человек вынужден носить на себе свою протухшую плоть». – Он затянулся сигаретой. – Так было сотни лет. Идеал – это смирение и простодушие.

– Твой троюродный брат рассказал, что ты был одним из них.

– Но потом я увидел свет, – сказал Маттис, недовольно глядя на сигарету. – Скажи, а в ней есть табак?

– Ты утратил веру, пока изучал теологию?

– Ну да, но здесь меня начали считать отщепенцем, как только я уехал в Осло. Истинный лестадианец не учится на священника среди людей мира. Здесь единственная задача проповедника – возвещать старое правильное учение, а не новомодную ерунду из Осло.

Внутри закончился псалом и снова зазвучал голос Якоба Сары:

– Господь терпелив, но не сомневайтесь: он как вор придет в ночи, а стихии и земля распадутся на части, когда неверующий погибнет.

– Кстати, – сказал Маттис. – Мы, приговоренные к смерти, ведь не хотим, чтобы он пришел раньше, чем надо, правда?

– Ты о чем?

– Некоторые не будут возражать, если мы в Косунде вообще его больше не увидим.

Я замер посреди затяжки.

– Да-да, – сказал Маттис. – Я не знаю, поехал ли тот Йонни дальше на север или вернулся домой, но, хотя он и не нашел того, что искал, нет никаких гарантий, что он не вернется обратно.

Закашлявшись, я выдохнул дым.

– Он, конечно, не приедет просто так. В этом ты можешь быть уверен, Ульф. Но кто-то ведь может набрать номер и сказать несколько слов по вот этому. – Он указал на телефонные провода над нашей головой. – Возможно, за это им обещано неплохое вознаграждение.

Я бросил окурок на землю:

– Ты расскажешь мне, зачем пришел сюда, Маттис?

– Он сказал, что ты украл деньги, Ульф. Так что, наверное, дело все-таки не в женщине?

Я не ответил.

– А Пирьо из магазина сказала, что у тебя их целая куча. Ну, денег. Наверное, стоит пожертвовать некоторую их часть на то, чтобы он не вернулся, Ульф?

– И какова же цена?

– Не больше, чем он пообещал. Даже немножко меньше.

– Почему меньше?

– Потому что все еще случается, что я просыпаюсь по ночам и чувствую, как меня гложут мучительные сомнения. Что, если Он действительно существует и, совсем как Йонни, вернется, чтобы судить живых и мертвых? Разве тогда перевес хороших дел над плохими не смягчит нам приговор? И мы будем гореть чуть более короткую вечность на чуть более медленном огне?

– Ты вымогаешь у меня меньшую сумму денег, чем мог бы получить, выдав меня наемному убийце, потому что считаешь, что совершаешь хороший поступок?

Маттис затянулся сигаретой:

– Я сказал, немножко меньше. Я ведь не к канонизации готовлюсь. Пять тысяч.

– Ты разбойник, Маттис.

– Заходи ко мне завтра. Я дам тебе бутылку в придачу. Спирт и молчание, Ульф. Совершенный спирт и совершенное молчание. А это стоит денег.

Он, переваливаясь, побрел по улице, как гусь хренов.