…и просто богиня

— …когда-нибудь я его возненавижу, — говорит она с неподвижным белым лицом. Ева похожа на Снегурочку, и даже тонкий нос не портит впечатления. Снегурочки ведь разные бывают. Наверное, есть и такие, с длинной переносицей, которая делит узкое лицо на две одинаковые половины.

— Ненависть — канцерогенная эмоция, — возражаю я. — Нельзя. И сама будешь травиться и других травить.

Она растянула в улыбке рот (кстати, крупный, его можно было б и сочным назвать, если бы не бледные губы).

— У меня такое всегда. Вначале сильно люблю, потом также сильно ненавижу.

— У всех так, — говорю я уверенно, потому что знаю. Мне есть что сказать по этому вопросу, но у нас с Евой не те отношения, чтобы мне, вот, прямо так, сидя днем в кафе, ковыряясь в мороженом (яблочном, ведь она — Ева), вываливать перед ней свои собственные кишки.

Ева может запросто говорить о своей личной жизни вслух, а я не могу.

— Вы встречаетесь? — спрашиваю я.

— Мы встречаемся, — отвечает она.

— А зачем вы встречаетесь, если ты собралась его ненавидеть?

— Я не собралась, я знаю, что так будет.

— Ну, не встречайтесь тогда. Зачем кипятить несвежее молоко? Знаешь же, что свернется.

Ева передернулась.

— Холодное, — говорит она, ткнув длинной ложкой шарик мороженого (розовый, со вкусом клубники). — Зубы сводит. Он очень вежливый человек. И это проблема.

Я чуть не пискнул. Вот так и бывает: встречаешь в кафе полузнакомую востроносую снегурочку, а она, походя, снимает с твоих губ твои же слова, как с кипяченого молока пенки.

— Когда на тебя набрасывается насильник, — Ева слегка наклоняется ко мне через стол, — ты знаешь, что делать — каблуком по яйцам, пальцы в глаза. Орать, кусаться. Кричать «пожар». Если сволочной человек — тоже просто. А что с вежливым делать? С порядочным, вежливым, милым? Я его точно когда-нибудь…

— …возненавижу, — подхватываю я. И у самого внутри дрогнуло. Не обвалилось, а дрогнуло. Накликал себе визави. — Ты чувствуешь себя, как мяч для пинг-понга.

— Не поняла тебя.

— Ты скачешь перед ним туда-сюда, но пределы вашего поля определены, и если ты вылетаешь, значит, и из игры выбываешь. Так ведь?

— В некотором роде, — говорит она, а далее, наверное, специально, ковырнула из самого центра мороженого шарика — где холоднее. Чтобы снова вздрогнуть. — Это жестоко с его стороны. Какая-то хитрая изощренная жестокость. И ни туда, и ни сюда. Сказал бы, что у нас ничего невозможно. Что все. Аут.

«Пошла нахуй, тупая пизда», чуть было не предложил я реплику, но отношения наши с Евой не так близки, смешные резкости едва ли приемлемы.

— Внес бы ясность, дурачок небритый, — сказала Ева, немного потеплев.

Внутри меня съехало что-то, и еще одна деталь сошлась — история моя, персональная, становилась все менее уникальной, на глазах таяла она в общую на всех розовую слизь. Есть, оказывается, и другие истории, которые похожи на мою, личную. Сидит такая Снегурочка на плетеном диванчике на своей большой и светлой кухне, смотрит на него, заросшего, наверное, щетиной. Может быть, чай с ним пьет, или кофе, или хлебает вино. Руки ее заняты чем-то, неважно чем, она смотрит на него, ждет от него чего-то, они разговаривают; он вежлив, и она тоже; они сосуществуют по правилам, как приличные, друг от друга на расстоянии вытянутой руки. У них, наверное, секс, у них, наверное, какие-то приятные совместные дела, они встречаются, расходятся, снова встречаются; не видит он, не хочет видеть, как белеет она лицом, как превращается молодая тонкая женщина в однотонную снегурочку; не видит он, не хочет видеть, что она смотрит на него, а видит большую глухую высокую стену; она царапает ее, невидимую, из-под ногтей кровь хлещет; пальцы незримы, преграда воображаемая, а кровь хлещет-хлещет-хлещет; кровь не видна, а лицо бледнеет, как от большой кровопотери.

— Ты не болеешь? — спрашиваю я.

— Нет, я здорова. Я вообще свое тело чувствовать перестала. Будто под наркозом. Ничего не болит, ну, совершенно, — говорит Ева, доедая мороженое.

Шарики в моей вазочке, растеклись в лужицу, отчетливей распустив свой душистый яблочный вкус. Я вылакал жижу, просто приставив стеклянную вазочку ко рту. В жидком виде мне мороженое нравится больше. Оно не обжигает, и зубы от него не болят.

— Это жестокость, конечно, — говорит Ева, продолжая свою какую-то важную мысль, которую она беспрестанно думает. — Но он ни при чем. Он же не может поставить себя на мое место. Он и представить себе не может, каково мне…

— Знаю, — говорю я. — Он по другим законам живет. Он не плывет, а ходит по земле. А ты плывешь. Ты хочешь, чтобы вас вместе несло, а он идет, он рядом, по берегу. Мне знакомо такое состояние. Вы рядом, а не вместе.

Ева с удивлением смотрит на меня, словно только сейчас разглядев во мне способность к каким-то чувствам. Влюбленные — особенно несчастливо влюбленные — эгоистичны. Они холодны, в некотором смысле.

Снегурочки.

— Когда-нибудь я его возненавижу, — ровным голосом повторяет Ева.

— Наверное, — мне нечего добавить.

Мы рассчитываемся и выходим на свет.

РИТА МНИМАЯ