И пусть их будет много

С этого момента все переменилось. Страхи еще, случалось, терзали ее по ночам. Но она больше не сомневалась, что будет любить девочку сильнее, чем все прочие матери на свете — за себя, за несуществующего отца, за всех тех, кто, как и Ансельм де Ларош, будут считать ее незаконнорожденную дочь недостойной любви и сочувствия.

Жестокие сны по-прежнему являли ей то образ смуглолицего мужчины, с нежностью и желанием глядящего на нее, то суровое, отчужденное лицо мужа. Она просыпалась, плакала тихо, вспоминая уютные объятия, в которых ей было так тепло и спокойно.

"Нет ничего глупее этих воспоминаний, — думала Клементина днями, когда восставшее из-за горизонта солнце прогоняло ночные кошмары. — Нельзя награждать людей вымышленными добродетелями".

Но с некоторых пор она стала признавать, что в большинстве случаев предпочла бы холодной учтивости Филиппа необузданную страстность и резкость Одижо. Все, что угодно, только не упрятанное за вежливость безразличие.

Клементина готовилась к приезду мужа. Боялась. Говорила себе, что этого не избежать, и все равно боялась. Успокаивалась сказанным когда-то Филиппом: "Наш брак — фикция".

Он был так сердит в тот раз.

— Оставьте меня, сударыня! — кричал. — Оставьте! И не смейте меня упрекать. У вас нет на это права. Наш брак — фикция. Вы желали вернуться во Францию — я дал вам такую возможность. Все прочие мои дела вас не касаются.

Клементина приняла это к сведению и никогда больше не упрекала Филиппа за разгульную жизнь. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы он злоупотреблял ее терпением. Две-три короткие интрижки, о которых она знала, не слишком отягощали ее сердце.

— Считайте наш брак деловым соглашением, — сказал тогда Филипп.

С того дня она старалась думать об их супружестве именно так.

И теперь, вспоминая об этом, надеялась, что все так или иначе обойдется.

Когда за окном раздался шум, и Клементина подошла к окну, она готова была увидеть Филиппа.

Взглянула вниз. Почувствовала, как отхлынувшая было от сердца кровь, вдруг вскипела, потекла по венам с бешеной скоростью, застучала в висках. У нее запылали уши.

Первую фигуру она узнала сразу. Второй всадник показался ей знакомым, но кто он и где она могла его видеть — Клементина припомнить не могла. Да и не старалась особенно.

Обретя способность дышать, отошла от окна, села на краешек кровати, закрыла лицо ладонями.

Она не может… не хочет его видеть.

Разве не достаточно ей отчужденной вежливости двух ее несменяемых охранителей — де Лароша и де Бриссака? Однажды, несколько месяцев назад, они оба, будто сговорившись, словно надоевшее платье, сменили свою пылкую влюбленность на безупречную вежливость — самую совершенную из форм пренебрежения. Для Клементины эти перемены оказались мучительны. И она, не имея возможности окончательно оградить себя от ставшего неприятным для обеих сторон общения, свела его к минимуму. Выходила из комнаты только тогда, когда это было необходимо. Заговаривала с ними только в том случае, если обойтись без этого не могла.

Но что может заставить ее сейчас встретиться еще и с этим человеком? Что может заставить ее терпеть еще и его презрение?

Клементина вспомнила его улыбку, взгляд, насмешливый излом бровей. Замотала головой, когда Тереза только вошла в комнату.

— Нет, я не хочу его видеть.

— Госпожа, — Тереза подошла к ней близко, присела, заглянула в лицо. — Госпожа, господин Мориньер просит вас принять его. Говорит, что привез вам письмо от графа де Грасьен. И там еще какой-то господин… Вам нужно выйти к гостям.

Клементина схватила Терезу за руку, хотела как будто что-то сказать. Потом выпустила руку, поднялась.

— Хорошо. Подай мне накидку.

Та, подумала она, хоть немного скроет ее полноту.

Набросила на плечи. Потом дернула плечом, зло сбросила накидку на пол.

Она пойдет так. Незачем стыдливо прикрывать то, что все равно не окажется незамеченным.

Взглянула на себя в зеркало. Лицо ее пылало. Она попыталась улыбнуться, хоть как-то смягчить выражение глаз. Ничего не получалось. Прекратив бесплодные попытки, Клементина вышла из своей комнаты.

Внизу, в зале, собрались почти все обитатели замка. Даже Аннет с Бертиль примчались с кухни, чтобы поздороваться с гостями. Нечего говорить, что и Пюльшери, которая передвигалась все с большим трудом, тоже вышла, покряхтывая, в зал, и теперь с любовью и нежностью вглядывалась в лицо Мориньера — из худощавого, бедового мальчишки превратившегося в такого большого и сильного мужчину.

Спускаясь, Клементина слышала, как Пюльшери жаловалась на промозглую, неустойчивую погоду, из-за которой ее старые кости болят пуще прежнего. А Мориньер, она видела, держал старуху за руку, слегка поглаживая морщинистые, искривленные болезнью пальцы.

Когда Клементина вошла в зал, Мориньер с гостем шагнули в ее сторону, готовясь приветствовать ее поклоном.