И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник)

И внезапно тебе делается жарко, нет, холодно, нет, все-таки жарко, но и холодно, как будто ты горишь и тебя выбросили на снег, чтобы потушить, а кости внутри тебя превращаются в кисель, и все внутри тебя превращается в кисель, и, может быть, у тебя хватает сил на то, чтобы выключить духовку, то есть это была не духовка, а кастрюля, значит, погасить под ней огонь, и еще хорошо бы не уронить нож – а он вдруг стал такой тяжелый, совершенно невозможный, как ты его только что держал, а уронить нельзя, потому что там твоя нога, которая теперь кисель, а на ней лежит и вздыхает во сне собака, но ты как-то с этим справился, и огонь погасил, и нож положил куда-то безопасно, и теперь медленно перетекаешь в комнату на кровать, а может, в столовую на диван, а может, никуда не перетекаешь, а просто осел и расплылся, где стоял, собака сразу вскочила и кошка тоже, задрала хвост и ушла, только ты этого не видишь, потому что ты лежишь на полу в кухне, и тебе жарко и холодно, и в голове болят, медленно двигаясь, круглые и тяжелые каменные мысли, ну что за чушь, какие еще мысли у киселя? А вот такие – как серые булыжники на пляже, в два кулака величиной, гладкие, обтесанные водой, медленно вращаются, стукаются с глухим плоским звуком и болят, болят, а собака суетливо бегает вокруг тебя, нюхает тебе голову, слушает стук булыжников и обеспокоенно трясет длинными кудрявыми ушами, и лицо у нее встревоженное. Ты хочешь об этом подумать, о том, что ты должен собраться, у тебя собака и кошка, они за тебя волнуются, и, что с ними будет, если вдруг что, и еще у тебя духовка не выключена, и нож где-то приткнут неудачно, может упасть и кого-нибудь поранить, но думать не получается, тебе только жарко, и холодно, и больно, и слабо, и тут на тебя слетается муха и начинает жужжать кругами, а потом садится прямо туда, где раньше было лицо, и глаза, и нос, и задними волосатыми ногами чистит себе крылья, и тебе делается так страшно жалко себя, лужу горячего больного киселя на кухонном полу, что ты начинаешь плакать, вначале тихонечко, потом сильнее и сильнее, по тебе ходят волны, недовольная муха взлетает, хорошо быть мухой, внезапно отчетливо думаешь ты сквозь слезы, как будто в голове не булыжники, а настоящие мысли, и тут же засыпаешь, даже не додумав, почему мухой быть хорошо.

А проснувшись, чувствуешь какую-то упругую бодрость, какую-то легкость и звонкость, какое-то несокрушимое здоровье, как будто это не ты был киселем, и не в твоей голове глухо и болезненно ворочались булыжники, и ты смеешься от удовольствия, и вскакиваешь на ноги, и, жадно потянувшись, принимаешься весело чистить задней ногой призрачно потрескивающие крылья.

Фонсека

Лему

…сходились молча, деловито, по одному и парами, некоторые женщины взяли с собою детей, дети тоже молчали, даже младенцы на руках, только кряхтели, пытаясь ворочаться, одеты все были, как будто их только что подняли с постели и не дали времени собраться – в халатах поверх пижам и ночных сорочек, в клетчатых шлепанцах, в меховых домашних туфлях с заячьими ушами, одна совсем юная пара, едва прикрытая канареечножелтым банным полотенцем, приплясывала босиком на гладких камнях брусчатки, но не просыпалась, глаза обоих были закрыты, только у девушки подрагивали ресницы, да судорожно двигались глазные яблоки за опущенными веками, в этом и заключалась главная странность, все они спали, спали глубоко, крепко, покойно и размеренно дыша, дети доверчиво посапывали, огромного роста рыжий мужчина в красных атласных штанах и с голым куполообразным, густо поросшим шерстью животом, раскатисто храпел и при этом маршировал на месте, будто на плацу, а люди все стекались, пока площадь не заполнилась, и тогда спящие, словно по команде, неожиданно споро стали строиться в колонну, а, построившись, все так же молча и деловито двинулись по улице вверх, к президентскому дворцу, с соседних улиц подтягивались и встраивались в колонну все новые группы, а во главе внезапно оказался духовой оркестр – грузные седые мужчины в однотонных фланелевых пижамах с расчехленными, сдержанно поблескивающими в свете фонарей инструментами, дирижер в широкой сорочке и плотном тканевом науснике яростно размахивал руками, музыканты подносили к губам инструменты, но не издавали ни единого звука.

– Фонсека! Ты видишь то же, что и я? – хрипло спросил начальник караула капрал Мейрелеш.

– Так точно! – шепотом ответил караульный Фонсека.

– Что ты видишь?

– То же, что и вы! – отчеканил караульный Фонсека, вытягиваясь во фрунт и не отводя глаз от неуклонно приближающейся колонны.

– Тогда стреляй! – каркнул капрал. – Чего ты ждешь?

Караульный Фонсека сглотнул, колонна спящих катилась на него, как волна, можно ли остановить волну выстрелом? Можно, прохрипел у него в голове капрал Мейрелеш, они же спят, их, главное, разбудить, остановятся они сами. Разбудишь сомнамбулу – разбудишь беду, ответила капралу покойная матушка караульного Фонсеки, она всегда говорила так, когда восьмилетний Фонсека пытался растолкать ходившую во сне младшую сестру.