И сейчас, и всегда

Знаете, что скажу вам напоследок! Не пишите обо мне. Все-таки людям важно — не кто, а как. Станете писать о моей жизни, ничего у вас не получится так, как вы, по вашим же словам, задумали. Не выйдет. Потому что влезть в мою шкуру не сможете, не почувствуете ничего так, как чувствовал я, не будете так любить, так умирать.

Вы напишите о себе. Не удивляйтесь, лучше послушайте. Напишите о том, как любили бы вы, если у вас есть сила и жажда любить, как умирали бы в испанской войне, если у вас есть мужество, как пережили бы годы скитаний и невзгод, годы унижения и обиды, если у вас есть вера в человека, в будущее. Тогда, может, у вас что-то и выйдет. История нашей жизни — для вас только толчок, только чистое полотно, готовый, в подрамнике, холст, на котором виднеются смутные очертания возможной картины. Нарисуйте ее своими красками, своими чувствами, своим талантом. Если вам это дано. И тогда возможна правда. Большая, чем в пересказе действительных событий, которые уже и так вошли в длинную летопись, сложенную многочисленными участниками и свидетелями. Вы же и читали немало, да и здесь много записывали, неплохо представляете, как привелось воевать интербригадовцам в этих войнах.

А теперь вживитесь в каждого из нас, войдите в ту нашу жизнь. И пусть не наши, а ваши собственные слова скажут о том, как мы жили,

XXV

Они входили на территорию лагеря неторопливым, усталым шагом друг за другом, все с оружием, в гражданской одежде, на лицах читалось чувство явного облегчения, но в их глазах ощущалась какая-то одинаковая застылость, так что приветственные выкрики партизан, уже ждавших их прихода, быстро затихли. Их было двенадцать, большей частью молодежь до двадцати, только трое постарше. Андрий узнал их. Толстый Ян руководил подпольем в Сент-Этьенне; белорус Петро Вучко, его заместитель; Максим, далеко за сорок, шахтер-украинец, тоже знакомый с времен подполья. Дальше шел Антуан, худой, изможденный, темные мешки под глазами на узком остром лице. Всегда аккуратно причесанный, его коротенький чуб сейчас был растрепан. Шли Михайло Зеленюк — Жорж, Чеслав Леек — Матье. Пришло пополнение из подполья Сент-Этьенна.

Андрий стоял рядом с Массатом возле штаба, под который был оборудован бывший домик горных пастухов. Рядом двумя широкими полукружьями раскинулись партизанские палатки.

— Почему их двенадцать? — громко сказал Массат. — Их должно быть четырнадцать. И прибытие предполагалось завтра. Что там такое стряслось в Сент-Этьенне?

Андрий слышал это, как и все партизаны, которые, высыпав из палаток, молча ждали, пока Толстый Ян подойдет к Массату и доложит ему, как положено, о прибытии нового пополнения, а затем передаст указание руководства подполья.

Толстый Ян действительно отрапортовал Массату по всей форме, и тут командир едва заметным жестом прервал его и пригласил в штаб. Всех двенадцать.

Они сидели, неудобно устроившись на командирской койке, на лавках, кому где удалось, несколько человек стояли. Андрий нашел взглядом Антуана, который тоже не сводил с него глаз, как только оказался в лагере. Антуан все время смотрел только на него, ни разу не глянув в сторону Пако, который сейчас, наверное, стоял, побледневший от тревоги и нетерпения, у самого штаба вместе с товарищами, ожидая, что же сообщит им командир после встречи с вновь прибывшими.

— Слушаю, — сказал Массат, едва они вошли в штаб и расселись. — Что случилось?

— Погибла Мадлен... — сказал Толстый Ян, тяжело выдохнув слова, и воздух в штабе загустел. Антуан опустил глаза. Тяжкое молчание пробил своей следующей фразой тот же Толстый Ян. — ...Мадлен, Женевьева и еще двое товарищей — Леброн и Тандье.

Не верилось, не хотелось думать, не хотелось слышать!.. 14 августа 1944 года, прекрасный летний день, зеленый и солнечный, война заканчивается. Советская Армия продолжает свое победное наступление уже на территории Западной Украины, еще немного — и фашисты будут выброшены за пределы Советского Союза. Неделю назад открыт наконец второй фронт, англичане и американцы высадились на французском побережье в Нормандии, движение Сопротивления развернулось на всей территории страны, не сегодня завтра фашистские войска окажутся и за пределами Франции. Скоро победа.

Почему же сейчас? Почему Мадлен? Почему Женевьева?.. Нет, это невозможно, невозможно — быть такой юной, такой любимой, так радоваться жизни — и не жить! Женевьева приходила в лагерь две недели назад. Она цвела уже взрослой девичьей красотой, и партизаны всегда радовались ее появлению, просто рады были ее увидеть, хотя непременный Пако всегда при ней, не отпускал и на секунду. Массат давал ему свободу, когда появлялась Женевьева. Хорошо помогать чужому счастью, даже немного нарушив дисциплину. Исключение, говорил Массат. Но в Сент-Этьенн на связь Пако так больше и не пошел. «Опасно было бы его посылать, — говорил Массат Андрию. — Ты же понимаешь, он может свалять дурака, подведет Мадлен, а рисковать ею мы не имеем права ни за какую, цену...»