...И штатские надели шинели

Больше всего меня тронуло спокойствие ленинградцев. Как и прежде, люди продолжали трудиться на своих фабриках и заводах, стремясь быстрее перестроить производство для военных нужд. На "Скороходе", куда я поехал сразу же, как только нога моя ступила на перрон Балтийского вокзала, никто и в мыслях не держал, чтобы оставить привычную работу. На лицах рабочих я не заметил и тени растерянности и страха. Все до единого с присущими ленинградцам выдержкой и деловитостью выполняли свой гражданский долг: одни по-прежнему изготовляли обувь, другие выехали на строительство противотанковых рвов и укрепрайонов.

В закройном цехе меня встретила пожилая седая женщина, коммунистка Мария Бойцова, и по-матерински обняла. Затем, отступив на шаг, строго посмотрела в глаза:

- Как, выстоите?

- Постараемся, - ответил я.

- Надо постараться, - понизив голос, мягко сказала она. И, взяв под руку, повела меня по цеху. - Смотрите, он жив. А слух прошел, будто убит. Живы и наши мужья и сыновья. Не верьте слухам!

На прощание она опять меня обняла и прошептала:

- Будешь жить. Когда молва хоронит человека, он обязательно долго живет.

Видя, как бороздят ленинградское небо фашистские разведчики, насколько изменился облик города, нетрудно было догадаться: фронт приближается к Ленинграду.

16

И надо же было случиться такому: на второй день после моего отъезда батальон потерял своего замечательного командира! Произошло это вот как.

Ранним утром, когда бойцы еще отдыхали, в расположении нашего батальона неожиданно появились фашисты. Лупенков объявил боевую тревогу и организовал круговую оборону. Но деревню удержать не удалось. Пришлось отступить, чтобы, собравшись с силами, отбить Ратчино у врага. В разгар этих событий пришел почтальон и вручил Лупенкову газету "На защиту Ленинграда", издаваемую политотделом армии народного ополчения. В газете был помещен портрет Лупенкова и напечатан очерк С. Бойцова о нем. Михаил Григорьевич положил ее в полевую сумку. "Почитаю потом", - сказал он и стал готовить батальон к контратаке.

В середине дня на помощь пришли танки. Комдив приказал комбату самому возглавить контратаку. Капитан Лупенков вскочил на ведущий танк и увлек за собой бойцов. Это только сказать легко: "...вскочил на танк и увлек за собой бойцов". На деле же это крайне рискованный, требующий огромной воли и мужества поступок. Если танкист защищен броней и вооружен, что называется, до зубов - и пушкой и пулеметом, то стоящий на танке, по существу, беззащитен. Он - открытая мишень для врага. В войну командиры решались на такой шаг лишь в критический момент, когда надо было увлечь за собой людей своим личным примером, презрением к смерти. Именно так и поступил Михаил Григорьевич. Когда ему приказали: "Лично возглавьте атаку", - он сделал это, не колеблясь. Деревня у врага была отбита благодаря бесстрашию, отваге комбата. Но эта победа стоила ему жизни.

Сперва продвижение батальона шло успешно. Видя своего командира во весь рост стоящим на танке с поднятой рукой, ополченцы смело бросились вперед и выбили из Ратчина фашистов. Но тут в танк, на котором стоял комбат, угодил вражеский снаряд. Осколки впились в тело Лупенкова, и он повалился на башню. Бойцы подхватили его на руки...

Комбат скончался, не приходя в сознание. Похоронили его в этой же деревне, где все еще дымилось и горело, дышало едва затихшим боем. Когда тело Михаила Григорьевича, бережно завернутое в шинель, было предано земле, бойцы обнажили и в минутном молчании склонили головы. Некоторые из них не могли сдержать слез.

Дружный трехкратный залп из винтовок был той почестью, какую ополченцы могли оказать своему комбату, и с возгласами "Отомстим за капитана!" они снова пошли в бой.

О гибели Лупенкова я узнал еще в Ленинграде, от секретаря парткома "Скорохода" Смирновой. Сообщение это потрясло меня. Мысленно я представил себе Михаила Григорьевича в лучшие его минуты - всегда жизнерадостного, с сияющей улыбкой, человека подкупающей доброты и отзывчивости, серьезного и собранного в трудные часы. Ожило в памяти и наше расставание перед моим отъездом в Ленинград, прикосновение его теплой ладони и брошенные вдогонку слова: "До скорой встречи, комиссар!"

Выйдя от Смирновой, я долго, бесцельно ходил взад-вперед по Международному проспекту. Но прийти в себя, успокоиться не мог. Не мог смириться с мыслью, что больше никогда не увижу своего верного фронтового друга. Не мог представить себе и батальон без любимого командира. Волновало меня и то, что через пару часов ко мне домой должен был приехать отец Михаила Григорьевича. Что я ему скажу о сыне? Нелегкая предстояла встреча. Хватит ли у меня мужества сообщить отцу правду?

И вот я дома. Звонок. Открыл дверь - предо мною стоял высокий, худощавый человек. Если бы он был моложе, право же, я не отличил бы его от Михаила Григорьевича. Извинившись и оставив гостя в комнате, я побежал на кухню поставить чайник. Умышленно задержался там, чтобы выиграть время и принять решение: сказать о гибели сына или утаить эту страшную для отца весть?