...И штатские надели шинели

Вскоре до меня дошло еще одно, не менее скорбное известие. По доносу предателя фашисты расстреляли в Стругах Красных моего старшего брата, Николая. Ему было предъявлено единственное обвинение - принадлежность к Коммунистической партии. Хотя формально брат в партии не состоял, ни на допросах, ни перед расстрелом он не стал рассеивать заблуждение врагов видимо, гордился тем, что его признали коммунистом. Таковым он и был по своим убеждениям.

3

От Пушкинской улицы, мимо Московского вокзала и по площади Александра Невского, а затем вдоль Невы по проспекту Обуховской обороны и до Щемиловки, где был назначен пункт сбора и большого привала, полк шел медленно, с трудом. Казалось, усталых людей в военных шинелях несет каким-то слабым течением к обрыву, с которого потом сбросит в бурно кипящий котел. Фактически так оно и было. Рубеж от Ижорского завода до Невы был похож на котел, где чудовищная машина войны перемалывала полки и дивизии. Заняв удобные позиции и сосредоточив большие силы, хорошо вооруженные гитлеровцы почти в упор стреляли в наступавших советских бойцов, предпринимавших попытки прорвать кольцо вражеской блокады, очистить от неприятеля хотя бы тот "коридор", по которому проходила спасительная железная дорога, чтобы можно было вывозить истощенных жителей города и доставлять в Ленинград продовольствие, оружие, боеприпасы...

Шли мы вдоль Невы вымотавшиеся, озабоченные. Мысленно я спрашивал сам себя: "Хватит ли сил, чтобы выстоять? Придет ли помощь, а если придет, то когда? Или нам самим надо разрывать железное кольцо врага? Судя по всему, рассуждал я, - на большую помощь в ближайшее время рассчитывать не приходится. Ведь трудно всюду. Москве тоже грозит опасность. Фашистские полчища забираются все дальше и дальше в глубь страны..." И все-таки где-то в душе теплилась надежда. Ведь сумели же наши войска недавно освободить Тихвин!

А люди в Ленинграде умирали и умирали. В сентябре и октябре было еще терпимо, а с ноября голод цепко брал за горло почти каждого. В обиход ленинградцев вошло страшное слово "дистрофия", от которой люди гибли, точно от чумы. Тогда мы не знали числа умерших от этой болезни, но теперь знаем: после войны цифры были опубликованы. Больно их называть. В ноябре сорок первого года умерло одиннадцать тысяч восемьдесят пять человек, в декабре пятьдесят два тысячи восемьсот восемьдесят один, а в январе и феврале сорок второго года - сто девяносто девять тысяч сто восемьдесят семь человек. В ноябре в день умирало примерно триста семьдесят человек, в декабре - тысяча семьсот шестьдесят два, а в январе и феврале сорок второго года - по нескольку тысяч...

Понимают ли серьезность положения бойцы, с которыми мы идем на такое ответственное дело? И взгляд мой упал на политрука первой роты Евгения Васильевича Богданова, который шел, чуть опередив меня, так глубоко погруженный в свои мысли, что, когда я его окликнул, он вздрогнул.

До войны Богданов был парторгом на кожевенном заводе "Скорохода". Вот я и решил поговорить с ним о настроении бойцов в роте: каково их душевное состояние?

Мой вопрос не застал Богданова врасплох. Но ответ был лаконичен и неутешителен:

- Состояние угнетенное.

- А у вас самого какое?

- Сейчас трудно, а будет еще труднее. Надо выдержать.

- Ваше мнение разделяют все в роте?

- Нет. Рота пополнилась в Ораниенбауме. Есть люди, которые открыто говорят, что наши попытки прорвать блокаду ни к чему не приведут.

- Им возражает кто-нибудь в роте, кроме вас?

- Никишин заявил: "Если суждено умереть, то лучше умереть героем".

- Вы не пробовали поговорить с народом?

- Думаю это сделать по прибытии в Понтонную.

Разговор с Богдановым несколько успокоил меня: молодой политрук был откровенен, тверд, вел себя разумно. Когда пришли на станцию Понтонная, я поговорил с комиссаром полка Алексеевым и попросил обратить внимание на пополнение, прикрепив к каждому из них коммуниста.

Когда полк поздним вечером дошел до Щемиловки, чтобы отсюда начать заключительную часть марша, в городе завыла сирена: воздушная тревога! По темному небу заскользили лучи прожекторов. Застучали зенитки. А с юга нарастал гул моторов вражеских бомбардировщиков. Где-то в городе начали рваться сброшенные фашистами бомбы.

- Ва-ар-ва-ры! - выкрикнул кто-то из бойцов.

Да, сбрасывать бомбы на мирное население, разрушать город, снискавший всемирную славу, могли только каннибалы XX века - фашисты.

4

На станцию Понтонная полк прибыл глубокой ночью. К счастью, разместили нас в большом теплом кирпичном доме. В этом же доме временно поселился и политотдел дивизии, куда я и направился, намереваясь узнать, где находится штаб дивизии. Здесь я застал начальника политотдела, батальонного комиссара И. Е. Ипатова и уже устроившихся кто как мог секретаря партийной комиссии Г. Тернового, инструкторов Г. Смыкунова, А. Тихвинского, И. Мирлина, М. Страхова.

- Садись, пока не остыл чай и есть сахар, - немного окая на уральский манер, пригласил меня Ипатов, - а искать штаб дивизии сейчас не советую. Тут пока неразбериха, к тому же чертовски темно.