И снятся белые снега…

Этот разговор состоялся в первые минуты после того, как пурга втолкнула ее в дом Опотче. С тех пор она не раз пыталась заговорить с ним. Он отвечает односложно: «да», «нет», «не знаю», «хорошо», «плохо».

— Долго может продолжаться пурга?

— Не знаю.

— Как у вас с торговлей в бригадах?

— Хорошо.

— Болеют олени копыткой?

— Нет.

— Как идет охота на песца?

— Хорошо.

— А как с летней охотой на моржей?

— Было плохо.

После таких ответов пропадает желание спрашивать.

…Дом разделен на две половины: одна — председателю, другая — зоотехнику Горохову. Перегородка в доме тонкая, слышно, как у зоотехника все время плачет ребенок.

Дом разделен не поровну: у зоотехника Горохова — комната и кухня, у Опотче — всего лишь одна комната. В этой кухне-комнате одно окно. Внутренняя рама не оклеена, поэтому из щелей не только дует, но и сыплет снегом. На подоконнике полно снегу. Страшным холодом несет с потолка. И дверь в сени ничем не обита, в нее дует. Словом, кухня-комната продувается насквозь. Продувается так, что на полке не умолкает звон посуды.

Но хотя хозяин, как видно, не очень позаботился утеплить свое жилище, у него есть все, что необходимо для более или менее приличной жизни: кровать, стол, этажерка, приемник, веник у порога, посудная полка и плита. Плита, правда, неуклюжая — чуть ли не в полкомнаты. В один прием она пожирает два ведра угля, а теплом не балует. Возможно, если бы не выдувало…

Ася Николаевна устроилась на табуретке возле приемника. Взяла первую попавшуюся книгу с этажерки, раскрыла, но читать не читает. На плечи наброшен полушубок, хотя от плиты до приемника два шага.

Опотче сидит на полу у самых дверей, строгает ножом короткие толстые палочки — копылья для нарт. Он в меховых брюках, торбасах и легкой кухлянке. Даже у самых дверей в такой одежде холод не проймет. У него широкое коричневое лицо, скуластое, гладкое. Узкие, совсем черные глаза и такие же черные, прямые волосы. Широковатый, но в общем-то правильный нос, по-мальчишески припухлые губы. Голова у него наклонена сейчас вниз, волосы свисают над глазами.

Бабочкина то и дело бросает взгляд на председателя. Странный перед нею человек.

Еще днем она показала ему письма, поступившие в райком. Не много, не мало — четыре письма. Под каждым — по десять, двадцать подписей. Кое-где вместо подписей — крестики и чернильные отпечатки пальцев — роспись неграмотных. В чем обвиняли письма? В невежестве (грубый, нечуткий), в обмане (уменьшает пастухам заработки), в очковтирательстве (в пургу пропало стадо, а олени значатся в отчетах), в отлынивании от дела (на усадьбе не бывает, сидит в тундре, в бригаде каких-то дальних родственников).

Бабочкина внимательно следила за выражением лица председателя, когда тот читал письма. Выражение было безучастным, ни холодно, мол, ни жарко. Так же безучастно он вернул ей письма, сказал:

— Проверяйте. Если правда, в партии меня держать нельзя. — И добавил: — Председателем тоже.

Прошло не меньше часа, прежде чем Опотче сказал:

— Есть в письме подпись бригадира Тагро. Он на усадьбу при мне не приезжал. Сейчас только стадо сюда ведет. Есть подпись его жены, она неграмотная. Как могли они расписаться?

Больше он об этом не вспоминал. А Бабочкина тогда же подумала: «Поговорю с каждым, кто подписывался». Решила потому, что до этого у нее было совсем иное мнение: прочитать письма прямо на собрании, пусть люди встают и говорят открыто, пусть сами все решают. Пусть решают, может ли быть вот таким председатель.

Бабочкина снова взглянула на Опотче. Поза его оставалась неизменной.

«Интересно, мы всю ночь так молча и просидим: он — у дверей, я — на табуретке? Абсолютно непонятный человек».

— Давайте включим приемник, — предложила она и тут же подумала: «Как я раньше не догадалась?»

Опотче кивнул, не поднимая головы: дескать, согласен.

И на коротких и на длинных волнах Москва отвечала сплошным хрипом. Минск, Киев, Ленинград — такой же треск, гудение, писк. Попался Магадан. Слышимость была вполне хорошей, но магаданский диктор тут же любезно сообщил дорогим слушателям, что передача закончена.

Ася Николаевна водила по шкале волосок: слева — вправо, справа — влево. Простуженные голоса певцов, сиплая чужая речь, искаженная музыка сменяли друг друга. Ни одна станция не прослушивалась нормально. В водовороте звуков на мгновенье прорезалась русская речь и пропала.

Бабочкина повела волосок назад, отыскивая потерявшуюся станцию. Нашла. В первую секунду ничего не поняла: слова русские, а произношение явно чужое. Потом догадалась: «Голос Америки». Выключать не стала, решила послушать.

Гортанным голосом, нажимая на каждое слово и напропалую искажая ударения, какая-то женщина поведывала миру о судьбе некой Мэри — своей подруги.

Сперва Ася Николаевна равнодушно слушала наивную до глупости историю Мэри, но чем дальше развивались события, тем становилось ей смешнее.