И снятся белые снега…

Но Юля помнила один случай. Кажется, она уже была на четвертом курсе. Как-то утром ее разбудил плач в коридоре. Набросила халат, вышла. У соседки Анны Антоновны были красные глаза, лицо — в слезах. Она прижимала к груди телеграмму, бессмысленно повторяла одну и ту же фразу: «Толик, сыночек… сыночек мой!..» Потом Юля читала эту телеграмму: «Горечью сообщаем ваш сын Анатолий скончался после операции аппендицита». Тогда у Юли не укладывалось в сознании: как мог сильный, крепкий Анатолий погибнуть от такого пустяка? Позже Анна Антоновна ездила куда-то на Камчатку, где работал до смерти сын, выяснила подробности. Его оперировал во время приступа терапевт — единственный врач на маленьком прииске. Неумелая операция закончилась трагически. Тогда же Юлин отец, такой же терапевт, как и она, сказал ей: «Терапевт может брать в руки скальпель только в одном случае — если уверен в себе. Если у него сто шансов на успех».

Если уверен в себе… А она, уверена она в себе? Когда-то на практике она оперировала больного с аппендицитом. Но рядом были ведущий хирург, операционная сестра…

Юля стояла у печки в пальто, в валенках, в рукавицах. Печка в крохотной комнатенке, служившей ей жильем, была холодная. Последний мешок угля, который наскребли в дровнике, она распорядилась отнести в палату. Сейчас от угля осталась половина. Хорошо, если хватит до утра.

Через несколько часов после того как перегорело в печке, в комнате не осталось и признаков тепла. На столе стояла кружка с водой — сейчас в ней лед. В чернильницу была воткнута ручка — ее уже не выдернешь. Спичечная коробка примерзла к подоконнику. Шкаф покрылся изморозью.

Раздеться и лечь в постель невозможно. Для этого нужно снять пальто, валенки, а снять их тоже невозможно.

«Завтра такой же холод будет в палате…» — думает Юля.

Палата — единственная комната в доме, где сейчас тепло. Там можно сбросить пальто и платок, даже можно устроиться на ночь на свободной койке. Но Юля не пойдет туда. Не пойдет, потому что больше не может выдерживать взгляда прораба Акинфова. Стоило ей зайти в палату, как прораб поднимал на нее глаза. И молча смотрел минуту, другую. Так смотрят только на преступника.

Когда стало ясно, что самолета не будет, он спросил:

— Значит вы, — он сознательно нажал на «вы», — сделаете операцию?

— Еще есть время, подождем, — ответила она, стараясь быть спокойной.

Взгляд Акинфова стал тяжелым.

— Сколько вам лет? — спросил он.

Она ответила.

— В сорок втором, в партизанах, разведчику разорвало миной ногу. Началась гангрена. Я сделал ему операцию: обыкновенной ножовкой отпилил ступню. Парень остался жив. Тогда мне было девятнадцать — на шесть лет меньше, чем вам.

— Все могло кончиться иначе, — сказала она.

— Возможно, — отмстил Акинфов. — Я это знал, хотя и не был врачом.

После этого она еще несколько раз заходила в палату. Иногда Люся, услышав шаги, открывала глаза. Как и раньше, пыталась улыбнуться.

К вечеру Люсе стало лучше — обманчивое состояние, вызванное частыми уколами. Этого могли не понимать Люся и Акинфов, но она знала: ждать можно только до завтра. Завтра нужна операция: утром, самое позднее — днем. Завтра вечером, возможно, будет уже поздно.

«Что делать?..» — в сотый раз мучительно спрашивала себя Юля.

Кто-то вышел из палаты в коридор.

«Сестра, — решила Юля. — Наверное, за мной…»

Она пошла к двери и столкнулась на пороге с Акинфовым. Юля отступила назад, позволяя ему войти в комнату. Возможно, ей показалось, будто на лице прораба мелькнуло недоумение: то ли от того, что она так одета, то ли его удивил иней, покрывший все вещи. Но в следующую секунду лицо Акинфова снова стало непроницаемо-жестким.

— Где в этом поселке уголь свален? — спросил он ее.

Юля сразу догадалась о его намерении. И все-таки она зачем-то уточнила:

— Вы хотите идти за углем? В пургу и среди ночи?

Акинфов не пощадил ее:

— Когда заведующая оставляет больницу без топлива, его надо доставать другим.

Юля почувствовала, что ее охватывает злость. Что он, собственно, хочет от нее? В чем он пытается ее обвинить?

И по какому праву он так разговаривает с нею?

— Уголь свален на берегу моря. От больницы — четыреста метров. Если пурга не собьет вас прямо у дома и если вы найдете дорогу — принесете. Да, сперва его надо отколоть от глыбы. В хорошее время на это уходило два-три часа. Лома у меня нет.

— Вы думаете…

— Думаю, — решительно перебила она, — что вы никуда не пойдете. До утра угля для палаты хватит.

Кажется, в его глазах мелькнуло прежнее удивление. Мелькнуло и пропало.

— Честно говоря, — сказал он после паузы, жестко выговаривая слова, — я бы не сидел здесь на вашем месте. Залезть в нору и не показывать носа — мало радости для вас и для других.

Он повернулся и ушел. Так же неторопливо, грузно ступая, как и появился.