И снова про войну(Рассказы и повесть)

Потому что был мой дед — Григорий Михайлович Черепахин. И были его товарищи: Гавриил Санников и Василий Шляпников. Были его командиры: Александр Буданов, начальник штаба 416-го полка Константин Марсов, комиссар полка Гиният Гизатулин, командир передового отряда 112-й стрелковой дивизии, автор книги «Это было под Краславой» Пётр Зороастров. Были медсёстры Наталья Голдбина, Нина Аврамова, Клавдия Булычёва, врачи Александр Копп, Георгий Зязин, Дмитрий Пехлецкий…

Были Зоя Космодемьянская и её брат Александр, были Николай Гастелло и Леонид Золин, Александр Матросов и Василий Лоскутов, Юрий Смирнов и Татьяна Барамзина.

Были маршалы Победы: Жуков, Василевский, Рокоссовский, Конев, Толбухин, Малиновский, Воронов, Новиков…

Был Сталин. Судить его дела и поступки может лишь тот, кто хотя бы равен ему.

Когда я проснулся, дома, в 1981-м, я долго не мог придти в себя. Никому ничего не рассказал, понадобилось время, чтобы решиться на это.

Меня, мальчишку, тогда мучило многое и ещё одно — простое, физиологическое: там во сне я был без обуви. Как так, почему, бегая по траве в поле, по сучьям в лесу, я ни разу не поранился?

Хотя ноги у меня утром, дома, ломило сильно. Наш кот, который чувствовал нездоровье и часто ложился на больные места, — на горло к бабушке, на виски к маме… — он долго лизал мои ступни.

ГАВ-ГАВ! Рассказ

1

Лёвчик маленький — четыре всего, да ещё половинка — четыре с половиной года получается.

Мамка сказала, что фашисты — собаки, и Лёвчик весь вечер ходил за фашистом, которого определили на постой в их с мамкой хату.

Хата маленькая, хотя и больше Лёвчика.

Большую хату сами фашисты спалили. Самолёт пролетал — бомбу сбросил. Бомба в огород упала: все яблони и другие деревья порушила. Фашисту мало стало, он ещё из пулемёта по огороду пострелял. Промазал — всё по хате попало. Та и сгорела.

Мамка сарай соломой, с поля принесённой, утеплила, глиной обмазала, окошко от старой хаты — раму уцелевшую принесла — поставила, получилась хата маленькая.

Когда самолёт улетал, мамка вслед кулаком грозила:

— Фашист — собака!

Лёвчик запомнил, хотя и не понял: как это собака с таким чудом как самолёт управляется. У собаки же лапы, как у Огурчика.

Но у Огурчика понятно: вот нос, вот хвост — собака, и только!

Только нет теперь Огурчика. Когда фашисты пришли на постой определяться, выскочил пёс навстречу, зубы оскалил, зарычал страшно. И не укусил бы даже, куда укусить — на цепи сидел. А фашист всё одно — карабин с плеча снял, затвором щёлкнул и: Ба-бах!

Огурчик долго визжал, под крыльцо полез, оно одно от большой хаты целым осталось.

Из раны в боку кровь выплёскивалась.

Второй фашист Огурчика пожалел, другой раз выстрелил. Не так как первый, а точно.

И — не стало у Лёвчика пса.

Лёвчик долго думал: почему так — фашист с виду человек такой же, а… собака. И лицо у него человеческое, и руки — по пять пальцев на каждой. Может, личина такая особая? Зимой взрослые ребята дурачились: кто козой одевался, кто котом, а кто и вовсе свиньёй! Да похоже так! Лёвчик, когда увидел, икать с перепугу начал. Мамка на ребят ругалась. Да что тем с того? Бегали все по селу — хохотали, а кое-где песни пели. Учитель проходил, спрашивал, почему мамка ругается. Та и ответила, что ребята личины звериные надели, Лёвчика напугали. Учитель улыбался, сказал, что ребятам от него несладко будет. Мамку поправил, сказал: не личины надо говорить, а маски…

Сейчас не зима. Осень скоро. Может, если звериные маски есть, есть и человеческие? Надел фашист-собака на себя такую и стал как человек. Куда только хвост дел? Неужели в штаны запрятал?

Весь вечер Лёвчик за фашистом ходил, всё приглядывался.

А фашист в маленькой хате хозяйничал. Сначала, правда, мамку лапать пытался, как старый дядька Осип, который за конями при наших ходил.

Как отец стадо колхозное в тыл погнал, так дядька Осип к мамке и подвалил: с одной стороны хватанул, с другой, да по спине погладил. Лёвчик заступиться не успел, мамка вилы о дядьку сломала — черенок пополам. Долго старый Осип с их двора уходил — ругался грязно, да хромал, за спину держась.

О фашиста мамка ничего не ломала. Только платок развязала, с головы наземь скинула, и всё.

— О, майн гот![5] — фашист сказал и пошёл в хату — хозяйничать.