И стал тот камень Христом

Шестой его поправляет:

— Нет. Он говорил, что дьявольская сила изничтожит храм, а он его опять возведет своим чудодеянием.

Седьмой говорит:

— Он объявил сам себя Сыном Давидовым.

Восьмой его поправляет:

— Нет. Он отрекся от Давида и всего рода его.

Закон устанавливает (и синедрион не может идти против этого), что, если слова даже одного свидетеля не совпадают с показаниями других свидетелей, нельзя осудить обвиняемого, коль скоро он сам не сознается в своей вине.

Тогда Верховный первосвященник Иосиф Каиафа выпрямляется на своем седалище, приказывает замолчать нерадивым свидетелям и обращается к Иисусу:

— Заклинаю тебя Господом Богом на небесах сказать мне — Христос ли ты, Сын ли Божий?

Этот вопрос Иисус ожидает уже с прошлого вечера, но пока никто не задавал его. Он отвечает обдуманно и размеренно:

— Да, я — как ты сказал. И возвещаю вам, что отныне увидите вы Сына человеческого, сидящего одесную Силы, как пел Давид, и грядущего на облаках небесных, как предрекал Даниил.

Он произнес себе приговор. Верховный первосвященник Иосиф Каиафа спускается в гневе с помоста, рвет на себе свои шелковые одежды и пурпурную мантию и вопит, воздевая руки к небу:

— Он богохульствует! Теперь нам не нужны свидетели! Вы слышали? Он богохульствует собственными устами. Что же теперь вы скажете?

Члены синедриона отвечают хором:

— Приговорить к смертной казни!

И некоторые плюют на него и бьют по щекам, а другие, набросив ему платок на лицо и наградив тумаками, посмеиваются:

— Если ты Христос, открой нам, кто тебя сейчас ударил?!

— Это ты, Иосиф Каиафа, Верховный первосвященник Израиля, высший и благороднейший служитель храма, помазанный благовонным миром помазания, облаченный в священные одежды и наделенный святостью вечной, единственный из всех смертных; кому дозволено проникать в тишь святая святых, главнейший распорядитель сокровищ и жизней народа, властелин несметных богатств Палестины и части Ливана, женатый на дочери всемогущего Анны, ты, Иосиф Каиафа, ты — самый обыкновенный убийца! Покарай его, Господи, ибо он-то уж знает, что творит! — бормочет по-арамейски какой-то нищий в портике храма.

Иуда

Хотелось бы (да никак нельзя) воздержаться от упоминания об Иуде Искариоте, этом самом ненавистном предателе в истории человечества и в то же время самом никчемном и самом жалком из всех предателей, живших на земле. Ему заплатили тридцать сребреников, чтобы он показал Христа стражникам, шедшим его схватить, но ведь Иисус сам, по собственной воле встал перед ними и сказал: «Я — Назарянин, которого вы ищете». Или, может быть, тридцать сребреников ему дали, чтобы он засвидетельствовал перед синедрионом, что Иисус своим ученикам объявляет себя Мессией, но и на этот раз Иисус опередил исполнение коварного замысла, сказав внятно и недвусмысленно Каиафе, старейшинам и книжникам: «Я — Сын Божий». Позже, раскаявшись в своем поступке или устыдившись самого себя, Иуда хотел вернуть членам синедриона цену крови, но те не взяли, и ему пришлось бросить монеты в Святилище. В конце же концов он повесился на дереве. А в довершение всех его бед ты его ненавидишь, я его ненавижу, все мы его ненавидим.

Ничего бы не получил Иуда за свое намерение предать Учителя, если бы в тот момент Каиафа лихорадочно не искал бы выход из затруднительного положения. Верховный первосвященник не добился того, чтобы синедрион единогласно одобрил его идею: лучше, чтобы умер один человек за людей, нежели чтобы погиб весь народ, — эту его своевременную и патриотичную идею. Ибо из Рима долетали тревожные вести: император Тиберий снял и казнил своего палестинского наместника Люция Сеяна, а Люций Сеян был покровителем Понтия Пилата, а Понтий Пилат был римским прокуратором Иудеи, а именно римские прокураторы возносили или сбрасывали первосвященников Иерусалимского храма, ибо события в Риме колокольным звоном отзывались в самых отдаленных римских провинциях. Что будет с прокуратором Понтием Пилатом? Что будет с Верховным первосвященником Иосифом Каиафой? Самая простая стратегия состояла в том, чтобы предупреждать и пресекать беспорядки, сохранять согласие любой ценой — это больше всего заботило римлян, которых Август приобщил к цивилизации. Но в бурлении пасхального празднества, как правило, сильно разогревались националистические чувства евреев, а масло в огонь народной экзальтации подливала негасимая память об освобождении от египетского ига, во славу чего пелись бунтарские псалмы, опустошались кувшины горячительного вина. Не унявшиеся сторонники покойного Иуды Голонита использовали накал страстей, чтобы затевать свары и убивать врагов. Один зелотский вожак по имени Иисус Варавва прирезал в схватке римского легионера. Понтий Пилат заточил его в башню Антонии, перед тем как распять. А теперь еще появился в Иерусалиме этот голодранец, галилейский пророк, и позволил толпе фанатиков превозносить себя, и осыпал бранью ученых людей, и допустил безобразное рукоприкладство в храме Божьем. Надо покончить с ним, не теряя времени: да подвергнет его Израиль тем мукам, на которые он хотел обречь нас!