И сто смертей(Романы)

Сержант, которого командир полка взял к себе в переводчики, говорил на немецком языке с таким трудом и со столь ужасающим произношением, что немец, казалось, вовсе не понимал его. Яан, учившийся языку в гимназии и совершенствовавший его в военном училище, знал немецкий превосходно и добровольно вызвался в помощники. Первый пленный офицер! Правда, тут же выяснилось, что для него будет непомерным трудом переводить ответы немца на русский язык, но отступать было уже поздно.

— Ваша фамилия и звание? — спросил командир полка.

— Майор Ротвейлер, командир сто двадцать второй отдельной роты.

— Ваше задание?

— Двигаться в направлении Сольцы в распоряжение начальника тыла восьмой моторизованной дивизии оберста фон Кёлера.

— Точнее, какие задания вы выполняли?

Немец молчал. Думая, что, может, он что-нибудь не так сказал, Яан повторил вопрос медленно и отчетливо, на что майор едва разнял свои сжатые губы и ледяным тоном объявил:

— Не трудитесь, больше я вам ничего не скажу Я немецкий офицер!

Он вскинул голову.

— Черт с ним, пусть изображает из себя неподкупного рыцаря, — махнул рукой командир полка. — Тоже мне песнь о Нибелунгах! Скажите ему, что дальше он будет говорить там, куда его сейчас отправят.

Немец выслушал Лана с тем же выражением лица и заявил тоном, не терпящим возражения:

— У меня есть легковой автомобиль, я требую, чтобы меня отвезли на нем в вышестоящий штаб. Имейте в виду, что офицер моего ранга в германской армии пешком не ходит.

Когда Яан перевел, майор Астахов разразился смехом.

— Скажите ему, что у нас в плену и генералы пешком ходят. Пойдет и он. Своя вина, кто ему велел попадать в плен! Я сейчас сам позаимствую на время его машину, мне требуется очень срочно догнать его начальство, оберста Келера-Мелера, и ухватить его за ляжку, не то сбежит еще, у него ведь тоже машина имеется!

Немец прикусил губу, и лицо его обрело выражение капризного ребенка.

— Пешком я никуда не пойду! — резко отрубил он. — У вас нет права принуждать меня к этому! Офицер и в плену остается офицером.

— Смотри-ка, он еще учит нас, как себя вести? — удивился командир полка. — Вот те на! Что нам теперь, на руках его носить за то, что он соизволил угодить в плен?

Майор подумал немного, сдвинул фуражку со лба и сказал:

— Что-нибудь придумаем. Тут на печи сидеть мы его тоже не оставим, это уж точно!

Бойцы полка выводили из каждого двора на деревенскую площадь немцев. Некоторые пленные были вообще в одной нижней рубашке, явно так внезапно подняты с постели, что не кашли одежду. От утренней прохлады они слегка дрожали. Тени были еще длинные и холодные. Яан подумал: сейчас, в разгаре лета, по утрам так уж холодно не бывает, совершенно очевидно, что кое-кто из них дрожит и от страха. Каким бесповоротным крушением прежнего мира должен был казаться плен! Деревня смотрит на них гневным взглядом, и они страшатся за свою грядущую судьбу. До вчерашнего вечера они весело и беспечно шли все дальше во втором эшелоне победоносной армии, даже о сражениях им говорили только ближние или дальние раскаты впереди, и разбитые повозки, сгоревшие машины, и трупы лошадей возле дороги, и еще трубы на пепелищах деревень — но это были все чужие, незнакомые деревни! И вдруг сегодня утром они проснулись от своей приятной военной прогулки в этой безымянной для них, первозданно умиротворенной русской деревушке под дулами красноармейских винтовок. И конец их походу. По сути дела, им бы радоваться, что для них все так легко кончилось. Попала бы рота под настоящий огонь, пришлось бы для некоторых из этих зябких немцев копать могилу.

Еще одна вещь удивила Яана. То, что немцы дали себя со сна так легко захватить. Каким же надо быть врожденно самоуверенным, чтобы в непосредственной близости от передовой расположиться на ночлег без выделения надлежащего караула, под охраной всего нескольких часовых, и проспать приближение противника. Немцы явно считали Красную Армию неспособной к ответным ударам: раз она откуда-то отступила, то уж окончательно и бесповоротно.

Вот вам, со злорадством подумал Яан.

Он попытался представить себя в положении пленного и не смог. Это должно настолько отличаться от всего испытанного до сих пор, что представить себя в этой роли было невозможно. Все связи с предыдущей жизнью разорваны, собственная воля полностью отключена, лишь сохранить существование и подчиняться, подчиняться всему, что прикажут, откуда бы этот приказ ни исходил, каждый является твоим повелителем. Правда, приказ для военного в любом случае высший закон, однако эта относительная самостоятельность, с которой он сейчас выполняет приказы, все же весьма ценна, она помогает сохранить свое лицо. Тем более когда он уверен, что эти приказы отдаются с ясным пониманием обстановки, и если бы ему самому пришлось отдавать их, то едва ли он сумел бы распорядиться разумнее.