И сто смертей(Романы)

Грянувшая через год война отказала в этих сроках. Она увела отца („Мужеству долга бестрепетно следуя, ты обещал мне, что буря пройдет, ты обещал мне вернуться с победою, вот только даты не знал наперед“), увела безвозвратно, навсегда („С поля далекого, с поля сражения ты не вернулся в родные края“). Война и двенадцатилетнего Владимира вытолкнула из отчего дома, в кошмарной круговерти отступления разлучила с матерью. Солдаты и офицеры Красной Армии на время заменили ему родителей — он стал сыном полка. Затем жил в зимнем блокадном Ленинграде, откуда был вывезен в далекий тыл. Война принесла бесчисленные смерти и невиданные разрушения — восстанавливать разрушенное, налаживать разметенное и сдвинутое войной приходилось долго и трудно, следы войны еще многие годы несла на себе земля, и еще долгое время они сохранялись в людских сердцах („Бог войны обошелся нам дорого“) Но если можно было восстановить дома и заводы, мосты и электростанции, то погибших было не воскресить, умирающих от военных ран не спасти, душевной скорби, порожденной смертью родных и близких, не залечить.

Отдельный человек может справиться и с материальными лишениями и с нравственными ранами, нанесенными войной, может даже, подталкиваемый к тому треволнениями и перипетиями последующей жизни, забыть о них. Народ не может забыть — народ помнит Народная память воплощается прежде всего в искусстве, будь то фольклор или письменная литература, живопись, скульптура, музыка, театр, кино. Прозаики и поэты, даже не знавшие войны, помнят о ней как о великой народной трагедии, как о костре, высоко взметнувшем языки любви и ненависти, пишут о ней вдохновенно и достоверно Что ж говорить о тех, кто знал, кто видел, кто сам ощущал эту любовь и эту ненависть, для кого война — не только общая трагедия, но и личная драма. У Владимира Бээкмана есть стихотворение „Однажды“:

Мы узнаем однажды,
любовь и ненависть вредны для сердца,
волненье неполезно для здоровья, —
мы узнаем однажды.
Любой порыв опасно треплет нервы,
нагар зловещий оседает в легких, —
мы узнаем однажды.

Когда же мы размеренными станем,
в себе замкнемся, будто в тяжком сейфе,
и тишина — хранительница наша —
почти космически стерильной будет,
тогда мы с удивлением увидим,
что все порывы, вредные для сердца,
хорошие привычки и плохие —
зовутся жизнью.
Составляют жизнь.[10]

В другом стихотворении В. Бээкман говорит: „Днями жизни готов расплатиться, но не стану в свинцовые стены прятать сердце от всех излучений“. Одним из таких излучений и была память о войне. Во все большую и глубокую даль прошлого уходили ее годы и дни, события и лица, но главное не забывалось, не окрашивалось „добро и зло в безразличный цвет“, всегда достаточно было пустяка, намека, чтобы ум и сердце всколыхнулись и вспомнили. А намеков, напоминаний, грозных предупреждений было достаточно — в те десятилетия, что прошли со времен второй мировой, на земном шаре не прекращались малые и большие войны, возникали конфликты, лилась кровь, становились калеками и гибли взрослые и дети, мужчины и женщины.

Уже в поэме „Свет Восточной Европы“ (1962) Бээкман горячо и взволнованно раздумывал о том, как случилось, что миллионы европейцев были вброшены в братоубийственное шестилетие, предупреждал об опасности новых войн и катаклизмов („От звезды предутренней до света дневного очень долгий путь… Дорогу могут перегородить проволока и штыки… Шагающих по этой дороге можно расстреливать, можно вешать, из груди вырывать сердца!“). Уже в романе ’’Транзитный пассажир» (1967, русский перевод 1972), в некоторых его эпизодах появлялись картины военных лет. Правда, это были скорее иллюстрации к проблеме «человеческого выбора во времена великих смут». Однако чувствовалось, что писатель как бы примеривается к теме войны, присматривается к своим собственным воспоминаниям о войне и к тому знанию о ней, которое выкристаллизовывалось в нем в послевоенные годы. Воспоминания были не очень велики, но значащи; те новые и все накапливающиеся знания о войне, которые приобретались писателем в последующие годы, с одной стороны, показывали ему недостаточность, малость тех детских воспоминаний, а с другой стороны, придавали тем же детским воспоминаниям многомерность и новую окраску. То, что некогда происходило на глазах подростка, вырванного из мирной жизни, те разговоры, которые он некогда слышал и запомнил, те эпизоды походов и боев, невольным участником которых он был, естественно воспринятые мальчиком однозначно и плоско, ныне поворачивались непонятыми, непознанными прежде сторонами и оттенками.