И тогда я солгал

Ангел смерти лишь на ветер крылья простёр
И дохнул им в лицо — и померкнул их взор,
И на мутные очи пал сон без конца,
И лишь раз поднялись и остыли сердца.[20]

Ангел смерти, наверное, был похож на сарыча, что кружит в небесах над долиной в поисках пищи. Но я знал, что кролики, которых хватает сарыч, уже не поднимаются. Только визжат, а после того, как птица насытится, повсюду валяются ошметки меха и лапы с когтями.

Я знал наизусть больше ста стихотворений, не говоря уже о церковных гимнах, которые я тоже запоминал с лету. Я пробегался вверх-вниз по записным дощечкам своей памяти, будто по лестнице. Имена английских королей и королев вздымались у меня в уме, подобно знаменам: Эдуард, Эдуард, Эдуард, Ричард, Генрих, Генрих, Генрих, Эдуард, Эдуард, Ричард, Генрих, Генрих, Эдуард, Мария, Елизавета, Яков…

Однажды ранним утром я подошел к повороту на Мулла-Хаус, но не остановился. Вместо этого я направился дальше по дороге, ведущей в Саймонстаун. Путь был далекий, но я добрался до грамматической школы к тому времени, когда ученики приходили на занятия. Я околачивался у ворот и наблюдал, как собирались ребята. Они не замечали меня. Казалось, будто они сотнями стекаются со всех сторон, и я подумал о Нагорной проповеди, о том, что тогда, наверное, было такое же утро, а февральское солнце резко светило и обновляло все вокруг. Даже в нашем городке толковали о новой грамматической школе и о ребятах, которые туда пойдут. Но говорили, что за учебу надо платить два фунта в триместр. И еще нужны деньги на школьную форму.

Я могу туда пойти. Тем, кто достаточно умен, назначают стипендию, которая покроет расходы на обучение, а я всегда был самым умным в классе. Я смогу наверстать все, что упустил за месяцы, проведенные в Мулла-Хаусе, и выдержу экзамен на стипендию. Но жалованья в грамматической школе не будет.

Эндрю Сеннен получил стипендию. Он не прочел ни одной из книг, которые прочел я. Он никогда не знал всех уроков, как я.

Я стоял у ворот, пока все не собрались. Прозвенел первый звонок, потом второй. Все медленно стронулись с места и стали проталкиваться в ворота, меня оттеснили в сторону. Через минуту все исчезли, и улица опустела. Их поглотило то, что начиналось там, внутри. Я прислушался, но сквозь открытое окно услышал только приглушенный ропот, похожий на жужжание, — таинственный, словно тот шум, с которым пчелы вылетают из улья. Я подумал, что в сентябре Эндрю Сеннен станет одним из них. Обеими руками я схватился за железные прутья и прижался к ним.

То был единственный раз, когда я не явился на работу, отговорившись выдуманной причиной. Обратно я направился той же дорогой, что и пришел, но вместо того, чтобы свернуть на тропинку к Мулла-Хаусу, спустился в заросшую дроком ложбину, где солнце угодило в западню, повалился на землю, выкрикнул в небеса все ругательства, какие только знал, потом заплакал, а после заснул. На другой день я сказал мистеру Роскорле, что моя мать снова заболела и нуждалась в моем присутствии. Я решил, что она никогда об этом не узнает, но не сообразил, что плату за тот день вычтут из моего жалованья. Когда мать спросила меня на этот счет, я нахмурился и ответил, что мне понадобился один свободный день. Она взглянула мне в лицо, ничего больше не спросила и сразу чем-то занялась.

Вскоре наступил день решающего сражения, и он показал мне кое-что, годами бурлившее в глубине, словно пузырьки в супе у Фелиции. Моя мать была девица из-под Камборна, не городская. Отец был пришлый, из Бристоля, и уже покойный. Я водился с Фредериком, а он был не ровня мальчишкам, вместе с которыми мне пришлось бы учиться, хотя сам я был беднее их всех. В кармане у меня всегда лежала книжка, и когда я забывался, то употреблял слишком много слов, смакуя их у себя на губах. Но другим мальчишкам на это было наплевать. Народ в городе простой, и там для меня нашлось бы место, если бы я этого захотел. То было мое сражение, я сам его затеял.

Эндрю Сеннен получил стипендию и в сентябре шел в грамматическую школу. Он был крупный белокурый мальчик, смешливый, с неторопливой улыбкой, преображавшей его туповатое лицо. Он нравился самому себе, да и другим. Его отец владел скобяной лавкой, и деньги у них водились. Мы не дружили, но со мной он держался запросто, как и со всеми остальными.