И в море водятся крокодилы

Примерно в конце второго класса высшей школы мне домой пришло письмо, извещавшее о необходимости явиться в Рим для встречи с комиссией, которая будет проверять, могу ли я получить вид на жительство как политический беженец. Этого письма я очень ждал. Я ждал его потому, что в ПТЦ Парини я познакомился с афганским парнем, прибывшим в Италию незадолго до меня, и его история была очень похожа на мою. Поэтому все, что случалось с ним, затем через некоторое время происходило со мной, например, его, а потом и меня вызвали для предоставления документов. Он получил такое письмо за несколько месяцев до меня, поехал в Рим, встретился с комиссией и получил ответ: никакого политического убежища. Помню его разочарование, когда он вернулся и рассказал мне, как дело было. Я не мог понять, почему ему не дали убежища. Если уж они ему не дали, то и мне наверняка не дадут. Помню, как он обхватил голову руками, мой друг, плача без слез, плача лишь голосом и телом, и все бормотал: «И что мне теперь делать?»

И вот однажды днем я сел на поезд с Марко и Данилой и поехал в обратную сторону, из Турина в Рим. Мы явились минута в минуту в это здание, не помню уже, в каком оно районе, немного подождали, потом назвали мое имя, отразившееся эхом по всему коридору. Марко и Данила остались за дверью. А я вошел.

— Присаживайся, — сказали мне.

Я сел.

— Это твой переводчик, — сказали они, показывая на паренька у двери.

Я сказал, что хотел бы обойтись своими силами. И добавил:

— Спасибо.

— Судя по всему, ты хорошо говоришь по-итальянски, — сказали они.

Я ответил, что да, достаточно неплохо говорю. Но дело не в этом. Если ты сам напрямую говоришь с человеком, ты лучше передаешь свои эмоции, даже если неверно используешь слова или ударение ставишь неправильно. В любом случае то, что ты донесешь до собеседника, будет больше похоже на твои мысли, чем речь переводчика, потому что он не передает эмоции, а лишь произносит слова, а слова — это только оболочка. Мы болтали сорок пять минут. Я рассказал все, в мельчайших подробностях. Рассказал о Наве, о моем отце и моей матери, о путешествии, о том, что даже в Турине, в доме Марко и Данилы, по ночам меня преследуют кошмары, они будоражат мой сон, как ветер будоражит море между Турцией и Грецией. В этих кошмарах я от кого-то убегаю, а потому я часто падаю с кровати или просто встаю, беру одеяло, заворачиваюсь в него, спускаюсь по лестнице, открываю дверь, иду во двор и засыпаю в машине, а иногда складываю где-нибудь одежду и ложусь спать в уголке ванной комнаты. И все это в беспамятстве. Я рассказал, что постоянно ищу угол, где бы голову приклонить. Я стал лунатиком. Когда я рассказал все это, комиссар заявил, что не понимает, почему он должен дать мне политическое убежище, ведь в Афганистане, в конце концов, жизнь для афганцев не настолько опасна и я прекрасно мог бы остаться жить дома.

Тогда я вытащил газету. Это была ежедневная газета за какое-то недавнее число. Я показал статью.

Озаглавлена она была так: «Афганистан: Ребенок-талиб зарезал шпиона».

Корреспондент рассказывал о безымянном мальчишке, попавшем в объектив телекамер в тот миг, когда он с криком «Аллах акбар!» перерезал горло пленному. Эту историю широко освещала пропаганда Талибана в приграничных с Пакистаном районах. На видео был снят пленный афганский мужчина, он признавался в своих грехах перед группой военных, среди которых было много подростков. Потом слово взял палач, действительно мальчишка, совсем маленький, в камуфляжной куртке на несколько размеров больше. Это американский шпион, заявил мальчик, вооруженный огромным тесаком, глядя в камеру. Такие, как он, сказал мальчик, заслуживают смерти. В эту секунду один из талибов дернул назад голову приговоренного, остальные закричали «Аллах акбар! Аллах акбар! Господь велик!», а мальчишка перерезал мужчине горло.

Я показал комиссии статью. И сказал:

— На месте этого мальчика мог быть я.

Вид на жительство как политическому беженцу мне выдали, я узнал об этом несколько дней спустя.

Примерно на третий год обучения в высшей школе я подумал, что пора мне попробовать связаться с моей матерью. Я бы мог попытаться найти ее раньше, но только после получения вида на жительство, после того, как доверху заполнились спокойствием балластные цистерны моего корабля, я начал вспоминать о ней, о брате, о сестре. Вот как надолго я вычеркнул их из памяти. Не из-за того, что я такой плохой, а потому, что прежде чем заботиться об остальных, нужно самому встать на ноги. Как ты можешь давать любовь, если не любишь даже свою жизнь? Когда я понял, что в Италии мне по-настоящему хорошо, я позвонил одному из моих афганских друзей в Кум — у него отец жил в Пакистане, в Кветте, — и спросил, можно ли, по его мнению, попросить его отца разыскать в Афганистане мою семью.

Я сказал:

— Если у твоего отца получится найти мою мать и брата с сестрой, я бы мог заплатить ему за беспокойство, а также прислать ему достаточно денег, чтобы перевезти их в Кветту.