«И в остроге молись Богу…» Классическая и современная проза о тюрьме и вере

Это как со стороны смотреться будет? Что в хате по этому поводу говорить будут?

Опять где-то глубоко и далеко внутри сознания замаячил верткий рыжий зверек с хитрым и хищным выражением усатой мордочки. Оттуда же почти спасительное, но все-таки вопрошающее прозвучало: «Белочка?»

Винокуры-затейники недавно водку с таким названием выпустили. То ли на потеху, то ли в издевку, то ли высшим креативным смыслом руководствуясь. Сейчас об этом как о чем-то запредельно далеком вспомнилось. Куда ближе другое было. Опять же с образом рыжего шустрого зверька связанное. Пришла, накатила теплой и ласковой волной очень простая и очень серьезная мысль: «Если я сам столько и так серьезно про эту самую “белочку”, которая – болезнь, размышляю, значит, в здравом я уме, значит, сохранил рассудок, значит, никакой тут “белочки” и в помине нет…»

Удивительно, а скорее, вполне естественно, что все время, пока мысли были незваными гостями заняты, его слух не работал. Не слышал он ни ровного гула перенаселенной хаты, ни разговора совсем близких сокамерников, даже всегда пронзительный визг панцирной сетки, на которой ворочался, не слышал. Будто кто-то комки теплой ваты в уши воткнул и утрамбовал.

А потом как-то все резко изменилось: и вата из ушей куда-то делась, и слух вернулся, и все жившие в хате звуки разом обозначились. Опять же удивительно, что самые неприметные, самые пустячные из них, вроде вполне интеллигентного клокотания закипающего чайника или почти деликатного стука бросаемых костяшек нардов, в первую очередь о себе напомнили. Следом и обрывок арестантского разговора зазвучал. Поводом к нему был… голубь, что по ту сторону решетки на подоконнике объявился.

Голову в сторону единственного в камере оконца поворачивать не хотелось, но он и без этого ясно представлял, как нарядная птица с важным достоинством топчется в ожидании угощения на кирпичном краешке. Тем же самым обострившимся слухом улавливал не только булькающее воркование, но и нетерпеливый перестук коготков по подоконнику. Казалось, даже шуршание перьев о прутья решетки слышал. И арестантские голоса этих скромных звуков вовсе не заглушали:

– Петлю сладить надо и крошек насыпать… Точняк попадется…

– А дальше чего?

– Чего-чего… Ничего… Варить… Два кипятильника зарядить сразу…

– Банка пойдет? Лук есть… туда еще запарик добавить можно… Лапша получится…

– Тебе чего, баланды не хватает?

– Баланда и так поперек горла торчит…

– Правильно… В натуре, я по первому сроку в голодную зону попал, так там голубями и спасались…

– А вдруг там зараза какая, голуби – ведь они всю дорогу по помойкам…

– Да ладно… По помо-ой-кам… Вон англичане, какие балованные, а жрут их почем зря.

– Ты еще французов с лягушками вспомни…

– Не хочешь – не ешь… Через час баланду привезут, я тебе свою пайку отдам…

– Супец что надо будет…

– И охота тебе мудохаться, перья дергать, кишки скоблить…

Он не различал, кому из сокамерников принадлежали голоса. Казалось, что все эти голоса вовсе одинаковые, будто один человек сам с собою, пусть в разных тонах и с разной интонацией, разговаривает. Правда, потом в этой одноголосице зазвучали и особняком обозначились слова:

– Хорош тут в охотников играть! Тоже мне – добытчики! Кровищей все кругом уделаете, она потом вонять будет, а в хате и без того дышать нечем!

По характерной хрипотце и повелительным ноткам ясно было, что говорил Вован Грек.

«Наверное, надо было ему все-таки про гадов рассказать, может, еще не поздно поделиться…» – совсем неспешно прокрутилось в голове. Прокрутилось неспешно, но потом сразу скукожилось и уступило место совсем другим быстрым и резким мыслям:

«Не было никаких гадов! Ни гусеницы, ни жабы, ни этого, что из веточек-палочек собран! Не было! Почудилось! Может быть, ранее выпитая водка аукнулась. Может быть, глюк нарисовался, потому что воздух в хате спертый. Может быть, тот самый Абсурд, что здесь во всем и везде, повлиял. А гадов не было! Потому как быть просто не могло…»

Он посмотрел в сторону окна. Голубь, по-прежнему воркуя, топтался на кирпичном узком подоконнике, все еще надеясь получить какое-нибудь угощение.

Была возможность полностью рассмотреть птицу: голубь как голубь, не самый красивый, но и не дворовый неряшливый заморыш. Пестрый, больше серый, с надутой грудью с переливами, с внимательными, чуть ли не насмешливыми глазами.

«Голубь-то – настоящий, а гадов – не было!» Ему показалось, что он даже не подумал, а произнес это вслух. Возможно, так и было, но никто в камере этой фразы не услышал.

Потом…

Потом он, кажется, успокоился. Кажется, задремал, свернувшись так, как диктовала продавленная и провисшая сетка шконаря.

Все, что происходило и звучало в хате, он слышал. Правда, в приглушенном, сглаженном, совершенно безвредном виде. Такие звуки не раздражали, не беспокоили. Еще немного – и они могли бы стать полноценной частью тишины.

Кажется, он собирался уснуть. Сон обещал быть щедрым на добрые вольные сновидения. Только… не сложилось.