«И в остроге молись Богу…» Классическая и современная проза о тюрьме и вере

Сквозь дремоту, круша только наметившийся хрупкий контур грядущего сна, прорвались звуки. Уже другие: резкие и грубые. Сначала залязгали ключи в замке, затем громыхнула дверь, потом ухнула не менее металлическая команда:

– Освободить помещение!

После короткой беззвучной, но все равно отдающей металлом паузы – новый окрик:

– Всем выйти в коридор!

Шмон!

Еще не оторвав тела от койки, он посмотрел в сторону происхождения звуков. От того, что увидел, ни страха, ни удивления не появилось. Разве что досада образовалась, потому в первых трех маячащих на пороге камеры фигурах угадывались недавние, показавшиеся наваждением, гости. Угадывались, несмотря на внешнее, вроде как человеческое обличье, берцы, камуфляж и прочие мусорские атрибуты.

Все верно.

У первого – вертлявое, будто без позвонков тело, глаза навыкате, будто на ниточках к голове прикрепленные, на той же голове волосы ежиком, показалось, даже трехцветные с зеленой проседью.

У второго – кожа бугристая, словно сплошь из бородавок составленная, глаз не углядеть, а ноздри ходуном ходят, и внутри у них что-то влажное и лиловое с хриплым свистом колышется.

У третьего лица не различить, будто и нет вовсе, зато тело приметное – сухое, тощее, с руками и ногами на манер шарниров, к нему пристроеных, ни дать ни взять пучок хвороста в прикиде форменном.

Отсюда и досада:

– Выходит, все-таки были!!!

Получается, вернулись!

Тут же и вывод мощный, густой и темный, жесткий, как приговор:

– Значит, Абсурд здесь главный!

Рядом что-то и посветлей, но слабое и рябенькое, совсем неуверенное, даже для ответа не обязательное:

– А голубь? Голубь-то был?

Голубь, возможно, и был, только что это меняет?

От этого разве что та самая досада только гуще становится.