И ветры гуляют на пепелищах…

— Бортника. В нашей стороне многие водят пчел. Аульский замок и прозвание свое получил от пчелиной колоды. Наши издавна бортничают, испокон веков топят воск, льют вощаные круги и ими платят дань полоцкому князю.

— Это мы знаем. Свечи аульского воска теплятся во многих русских церквах. Только вот не возьму в толк, как тебя, крещеного парня, свои прогнали в лес, словно приблудного пса. Как отец твой допустил?

— Отца моего убили, — вытолкнул Степа через стиснутые зубы. — После того, как правитель замка смыл в бане царьградское крещение, выкинул в омут святые полоцкие крестики и присягнул богоматери разбойных немчинов, Тогда простой люд схватился за цепы да колья. Как в голодный год, когда на поле одна лебеда, а вотчинники требуют подати.

— И вотчинники с немчинами побили простых людей и пожгли их дворы, — продолжал Юргис.

— Ты откуда знаешь?

— Знаю… — Юргис умолк, отодвинулся. «Ох, вотчинники, знатные люди… Бурьян на ниве народной! Чья недобрая рука посеяла на людском поле это нечистое семя? Какая сила хранит их от града, наводнения, засухи и саранчи? Знать с повадками волков-трупоедов рыщет и на кривичских землях, о том же рассказывают и путники с восхода и из полдневных приморских краев. Тевтонских насильников ублажают ливские вотчинники».

Отдавшись думам, что жгли, словно смолистая головня, выскочившая из костра, Юргис пропустил мимо ушей рассказ Степы о том, как носители чужого креста с низовьев Даугавы вместе со здешней знатью учинили кровавую расправу над аульскими бортниками. Как власть имущие внушали пахарям и бортникам покорность можжевеловыми розгами и немецкими бичами. И как непокорных подростков выгнали с обжитых мест на съедение зверям.

— Сама Мать Земли, отец Перкон, сам святой Георгий свели нас с этим парнем, — сказал Юргису Миклас. — С нами он обретет облик человеческий, а нам в свой черед пригодится в пути лишняя пара быстрых ног, острых глаз да ушей. Поможем ему сколько сумеем. А встретим добрых людей — оденем и обуем, как полагается.

— Где их теперь найдешь, добрых людей?

— В Полоцке я слыхал: на островах на Медвежьем болоте не перевелись еще поселения вольных латгалов.

— Ладно. Подадимся на Медвежье болото.

— Пошли, парень!

— Сначала обернуться надо! — отскочил Степа. — Девять раз округ себя! Когда впереди нехоженый путь, надо девять раз обернуться, чтоб удача была!

— Ведун какой выискался!

— У нас семья такая. Мать моего отца лекаркой была, умела предсказывать и по звездам и по листвяным жучкам.

— Выходит, доброго попутчика мы нашли!.

— Ну дак! — и темная мордашка Степы расплылась в улыбке.

И правда, не будь Степы, вряд ли добрались бы полочане до Темень-острова на Медвежьем болоте. Неохватная глазом, на многие версты простиралась топь — мшистая, с редкими суковатыми сосенками, хилыми березками, с кочками, покрытыми осокой, багульником, пушицей, без следа человеческого, без тропки. Вязкая топь не позволяла приблизиться к рисовавшимся на западном облачном небе зеленым пригоркам Темень-острова. Три шага, пять, чуть нажмешь ногой на кочку — и она уходит вниз, и с бульканьем вырывается наверх илистая гуща. К тому же у путников еще и лошади, которые лишь тогда послушны, когда чувствуют под копытами твердую опору.

— Надо думать, Мать Тьмы хранит остров, — вздохнул Миклас. — Или кто сглазил нас? А может, лешие с водяными путают, водят вокруг да около. Вчера блудили близ пустого поселения, нынче кружим по болоту. Прямо хоть верь Пайке: католические боги сильнее наших.

— Мало ли чего Пайке болтал, — отмахнулся Юргис. — Только не может быть, чтобы люди с Темень-острова лишь зимой, по льду выбирались на свет божий. Пойдем дальше, глядишь и найдем доступ.

— На окрик отсюда, вон там, где трава желтеет, тянется к острову дерновая гряда. Извивается, как Мать Змей. — Степа говорил быстро, по-мальчишески увлеченно, — Этой грядой можно пройти. Я по таким местам хаживал. Далеко можно уйти, куда дальше, чем Темень-остров. И в сумерках ходил, когда серый мох на кочках едва видно, когда ногам своим веришь больше, чем душам предков и помощи заступника. Уж по болотам-то ходить я умею.

— Это у тебя откуда? — удивился Миклас.

— Еще мальцом был, так отец брал меня с собой на болота, учил силки на птиц ставить, сетки из конского волоса. Ходили и в вёдро, и в непогоду. Со двора подавались со вторыми петухами, прыгали с кочки на кочку. Потом я научился лучше отца силки ставить. И он стал пускать на болота одного. А сам только с пчелиными колодами возился. Я и бродил лето напролет, до Мартыновых морозов, когда волки выходят из логовищ…

С того дня, как Степа под самодельную лесную одежду надел Микласову рубаху, хотя и ношеную, но еще крепкую в швах, он словно стал другим человеком. Превратился в сноровистого, веселого паренька. Юргис слыхал даже, как на заре, когда поил коней в ручье, Степа напевал пастушью припевку.

— Ну, быть посему, — согласился Юргис. — Пусть Степа идет первым. А мы — за ним, на отдалении лета копья.