И ветры гуляют на пепелищах…

Стремление постичь тайну букв охватило Степу, как охватывает пламя сухой можжевеловый куст. После того как Юргис на Бирзакском острове, пересказывая прочитанное на бересте, нацарапал на омытой дождем, утоптанной тропке несколько славянских букв, Степа каждый свободный миг с упорством ребенка чертил, подражая увиденному. Приставал, тащил за руку, просил показать еще, объяснить, что получится, если вот эту букву сложить вместе с вон той… И почему рядом с согласными иногда стоят гласные, а иногда — нет. Книжные письмена — то же самое, что знаки собственности у бортников, как резы на говорящих тростях прадедов или как узоры, вытканные или вышитые на поясах и сагшах. Хранителям мудрости и сказителям бывает достаточно прикоснуться к вытканному или вышитому солнечному кресту, знаку небосвода или огня, чтобы начать рассказ, длинный, как колодезная веревка.

Таких истолкователей узоров Степе доводилось слушать и в Ауле, и на Темень-острове, и у лесных братьев, вольных охотников.

— Говоришь, книжные письмена — только дальняя родня знакам бортников и резьбе на тростях? Говоришь, буква означает часть сказанного человеком слова, его звуки? А у разных племен они звучат по-разному?

— Гляди, уже пошли рубить молодые березки. А те несут охапки камыша. Полезут латать крышу, — оторвал Юргис Степу от его книжных занятий.

— Полезут, верно. Тогда мне пора. — Степа вздохнул, совсем как крестьянин на лесосеке, уставший корчевать пни и мотыжить землю. — Только бы дал бог половчее начать разговор.

— Будь разом и соколом и кошкой. И прислушивайся, не скажут ли чего про Пайке. Что они о нем знают? Какой нечистый привел его в Гедуши, если из Полоцка он собирался идти в родные места, в Ликсну? Ну, бог в помощь! — И Юргис троеперстно перекрестился. В пожелание удачи. Больше по привычке, чем от искреннего стремления призвать на подмогу Степе небеса.

После Категрада, после разговоров с отцом, рассуждавшим, как казалось Юргису, как-то странно, после увиденного в Бирзаках Юргис уже не раз ловил себя на неспокойных мыслях, какие пристали бы утомленному жизнью старцу. Таким был в Полоцке монах Михаил, богомольцем исходивший все полоцкие, новгородские земли и владения других князей.

— Божья воля у человека, познающего истину, не может проявляться как деяния хищные, какие творит князь против князя и сильные против слабых. Снизошедший с небес на землю божественный огонь не греет больших и малых одинаково, — говорил Михаил. — Однако причина того не только в ничтожестве человеческом. Отчего разом с пониманием добра и зла бог не дал человеку силы растоптать голову змея зла? Отчего позволено злым объединяться, подавлять доброе, но беззащитное? Отчего процветают корысть, идолопоклонство, жажда чужих полей, угодий, скота, жен и очагов? Люди, вынесем на вечевую площадь образа и святые кресты, взойдем на гору проповеди, помолимся господу, святой троице, да отнимут у злых и лютующих их неправую силу!

В Полоцке Юргис призывам монаха Михаила не внимал. Не давал воли сомнениям, как иные обитатели монастыря: «А что, если на Михаила снизошла божья благодать? И осудили и наказали его ложно?» В Полоцке Юргису хватало мыслей о родных краях. О возвращении свободы Ерсике.

Ныне же призывы Михаила не дают ему спать. Почему столь многие гнутся под гнетом насилия? И откуда берутся люди с холодной, лягушачьей кровью в жилах?

Щелкая нарванные орехи, Юргис ожидал Степу. Похоже было, что тот ввязался в долгий разговор. Вокруг него столпились без малого все пришедшие к риге. Даже и те, кто залез было на крышу с охапками камыша.

Наконец Степа стал приближаться, призывно махая рукой, чтобы Юргис не укрывался более. Сопровождало Степу с полдюжины мальчишек — длинноволосых, в светлых долгополых подпоясанных кафтанах. На ходу они переговаривались, окликали собачонку, успевшую уже облаять Юргиса.

— Соседям не случалось видеть, как рисуют буквы и как складывают их в слова. Не слышали они и того, как читают вслух по написанному, — пояснил Степа. — Я пообещал, что Юргис-книжник покажет.

— У печи Отца риги. В доме сходок, — сказал паренек с веснушчатым лицом.

— Тогда мне придется пробыть у вас уж не знаю сколько. Свое дело вы еще только начали, — усомнился Юргис.

— Мне быстро, совсем быстро, — отозвался веснушчатый. — У нас времени на это — всего до завтрашнего вечера.

— Что так?

— Им надо спешить по особому случаю, — объяснил Степа. — Потому что с ними сейчас — гедушская Дзилна. Говорят, отец выдает ее за немецкого крестоносца.

— Гедушская Дзил…на?

— Она самая. Дочь гедушского правителя.

* * *

Все проведенные вдалеке долгие годы отрочества (а каждому мальчишке, когда плечи его еще не достигли взрослой ширины, кажется, что годы эти тянутся бесконечно долго) Юргис прожил, лелея память о встреченной однажды в Ерсике девушке. О голубке, даугавской чайке, липе зеленой, о маковом цвете, как поется в песнях. В те дни была Дзилна и хрупкой, и гибкой, и легкой. Улыбаться, как она, не умели даже и признанные красавицы. И чем больше он о ней думал, тем больше копилось в нем щемящей боли.