И власти плен...

— Ну право же, — Сергей Петрович берет ее руки, маленькие, почти прозрачные, и целует их. — Собачья драка, она не стоит твоих слез. Псу задали трепку, и поделом ему. На то он и пес. Как бы тебе объяснить? Если хочешь, это норма собачьей жизни. Ну успокойся же, прошу тебя.

Слезы, которые только что были случайностью, эмоциональным дополнением к сбивчивому рассказу, вдруг потекли по-настоящему. Наденька разревелась.

Сергей Петрович совсем смешался. «Женщины всегда загадка», — подумалось ему. Хотелось перебить Наденьку, спросить, к чему столько эмоций, обвинений. Не проще ли было взять и увести пса, а не тереться в толпе зевак.

Наденька выплакалась, и ей стало легче. «Сережа прав, — внушала она себе. — Бабья чувствительность, и больше ничего. Я женщина. Там было столько мужчин, и никто не развел собак, не решился. Мой страх закономерен. Я испугалась собак. А потом эти хамские реплики. Они бы стали показывать на меня пальцем. Тут и милиция в двух шагах. Скажи я, что пес мой — еще неизвестно, чем бы кончился скандал. Таффи покусал не только терьера, но и белого шпица, хозяин которого…»

От его крика у Наденьки и сейчас все сжимается внутри.

Что же было потом? Наденька покусывает губы, глаза тяжелеют, и слезы незаметно скатываются на подушку. Она выскочила в проулок, убедилась, что ее никто не видит, и только тогда позвала Таффи. Пес выбежал из какой-то подворотни, было похоже, что у него повреждены задние ноги, он проволакивал их по земле. Наденька увидела глаза Таффи. Пес не поспевал за ней, как-то странно садился, и тотчас на асфальте появлялось бурое пятно крови. Таффи не скулил, не визжал, он поднимал голову и смотрел на Наденьку долгим немигающим взглядом.

Она не помнит, как оказалась дома. Что-то говорил Сергей Петрович. Горячая вода стекала по рукам, а она их все намыливала, намыливала, словно запах собачьей крови пропитал руки насквозь.

Наденька отвернулась к стене. «Надо заставить себя уснуть, постараться все забыть…»

* * *

Пес поправлялся медленно. На широком подоконнике теснились флаконы, разнообъемные бутылки, банки, пакеты. Устойчивый аптечный запах распространился по всей квартире.

В часы вынужденного одиночества, а они составляли подавляющую часть дня, Таффи вытягивался на ковре — дерзость по прошлым временам неслыханная — и дремал, как бы оказываясь посередине между миром реальным и миром грез. Ему виделся все тот же пустырь, парк и он сам, необыкновенно большой, отчего все знакомые собаки выглядят странно, он с трудом их узнает. Собаки с готовностью подбегают к нему, заигрывают, и даже русская гончая, еще вчера она воротила нос, не замечала его, а сейчас не прочь подружиться, дает себя обнюхать. Гончую зовут Федра, у нее мягкая шерсть. Таффи кладет голову ей на спину, совсем так, как это делают лошади. Он чувствует дрожь, ему приятно ее волнение. Мышцы цепенеют, и горячая волна растекается по всему телу. И вот они уже, как в хороводе, кружат друг за другом…

Щелчок замка, открылась входная дверь. Левое ухо Таффи слегка приподнимается, предупреждает: мои глаза закрыты, но я все слышу. Вернулась хозяйка. Теперь-то он знает точно: во сне все лучше и интереснее.

Таффи поднимается, не спеша трусит в переднюю. В ящике тоже уютно, он может подремать и в ящике.

Наденька склоняется над Таффи, ощупывает его со всех сторон, качает головой — Таффи поправляется медленно. Наденька ласкает его, чешет за ухом — все воспринимается как должное — никаких эмоций.

— Ну хватит дуться, Таффи, — раздражается Наденька. — Нельзя же быть таким злопамятным. Ты должен простить меня. Слышишь, простить.

Пес безответно кладет голову на вытянутые лапы.

С Сергеем Петровичем Таффи совсем другой. Это раздражает Наденьку. Кто-то из гостей пустил шутку: «Глазами собаки глаголет истина. В этом доме матриархат. Здесь даже псы в присутствии хозяйки ходят по струнке».

Сначала Наденька думала, что злополучная меланхолия — следствие болезни. Но болезнь постепенно сходила на нет, а меланхолия оставалась.

Внешне ничего не изменилось. Семь утра — все на ногах. Утренняя прогулка — дело Сергея Петровича. Таффи оживлен, повизгивает в передней. Затем полчаса абсолютной тишины — она успевает приготовить завтрак. Хлопает дверь — они уже дома. Немой вопрос: ну как? Молчаливый ответ: по-прежнему. Она могла бы и не спрашивать. Таффи не врывается на кухню, не скулит.