И власти плен...

Он мог предложить Метельникову чаю, проводить его в ту часть кабинета, которая была скрыта от людских глаз. И там, удобно устроившись в мягких креслах, выбрать для разговора тон располагающий и доверительный. Теремов отказался от этой затеи, его устраивал разговор накоротке, некая дань случайности. Случайно встретил, случайно спросил, получил необязательный ответ, не очень задумался над смыслом и опять занялся своими делами. Никаких намеков, подкалываний, один конкретный вопрос. «Ну так что там у тебя с замом, уладилось? Взгляд рассеянный, тон необязательный, если я спрашиваю, то по принуждению, как бы от лица Голутвина интересуюсь развитием событий. Никакого нажима, никаких выговоров, просто даю понять: сам-то я помню, слежу, располагаю достаточной информацией, но не намерен ею злоупотреблять. «Все может измениться, — невесело думал Теремов. — Все!» Сегодня есть Голутвин, и Метельников зависит от его, теремовского, расположения. Завтра Метельников сменит Голутвина, и уже Теремов будет зависеть от настроения своего вчерашнего подчиненного. Голутвин уверяет: «Зря будоражишься. Афанасий Макарыч. Если хочешь знать, Метельников — либерал, он гарантия твоего административного долголетия». Но кто поручится, что мысли Метельникова совпадают с мыслями Голутвина! Да мало ли вариантов? Всесилие Голутвина не вечно, ему тоже могут указать на дверь. Пора. Значит, возможен вариант и без Голутвина и без Метельникова. Вот уж когда всем им придется выстраиваться в очередь перед дверью, через которую часом раньше вышел Голутвин… Итак, никаких расспросов, больше сочувствия.

— Да ты не расстраивайся, Антон Витальевич. Скорее всего срочный вызов наверх. И нас никого не предупредил.

— А я не расстраиваюсь. Начальство задерживается, подчиненным положено ждать. Не люблю срочных вызовов наверх.

— А кто их любит? В таких случаях, брат, всегда нужно иметь запасной вариант. К кому зайти, с кем переговорить. Времени жаль, а так какие твои беды.

— Это уж точно. Наши беды — семечки.

Экая ядовитость, сдержаться не может, усмешки, подковырки. С таким всякий разговор — испытание, все время оглядываешься, себя проверяешь, не послышалось ли, правильно ли понял сказанное. И предчувствие не из приятных: тебе, старому человеку, лапшу на уши вешают. Теремов старался сохранить на лице улыбку, это было не так просто, во всяком жесте Метельникова, в отрывочных фразах неизменно угадывался иной смысл, обидный для Теремова. Ишь, обнаглел, любимцем Голутвина себя чувствует. И слушает вполуха. А я ведь, дорогой мой Антон Витальевич, и старше тебя, и рангом не ниже, и Голутвину не чужой человек. Напрасно ты меня держишь за холопа. Я ведь догадливый, все вижу. Не такой ты благополучный. Антон Витальевич, как кажешься. У Теремова материалов достаточно, работа у меня такая — располагать информацией. Я с твоим замом могу дело повернуть так, что не отчихаться тебе, и не отмыться, и причесанной головы твоей не сносить.

В этом месте мысли Афанасия Макаровича делали неожиданный разворот и двигались в обратную сторону, получалась петля, в которой оказывался он сам и которая, как казалось Теремову, готова была затянуться до ощутимой боли. Ассоциация с поверженной, свалившейся к ногам Теремова головой Метельникова оказалась излишне образной. До такой степени, что Теремов почувствовал колющую боль в шее. «Наши беды — семечки». Кого ты веселишь, Антон Витальевич, себя, что ли? Все с издевкой, два пишем, восемь в уме.

Губы Метельникова дернулись, усмешка хоть и была малозаметной, но Теремов разглядел, отвел глаза. Не хотелось думать, к чему именно относится эта спрятанная ирония. Метельников внимательно разглядывал теремовский стол. Теремов не удержался и переложил с места на место какие-то бумаги. Боль в шее была импульсивной, стреляющей, и Теремов снова поморщился. Он был почти уверен, что угадал мысли Метельникова: дескать, молодишься, а сам еле ноги таскаешь; тут колет, там режет. Такой не пощадит, невесело подумал Теремов. И чего с ним носится Голутвин?

— Не стану тебя долго задерживать. — Теремов мысленно одернул себя: слишком велико было желание и тон изменить, да и смысл сказанного, добавить тревоги словам. Не может быть такого, чтобы Метельников ничего не боялся. Пусть бы увидел, что и Тихий способен превратиться в Грозного. — Ну, чем кончилась история с твоим замом, разобрались? — спросил спокойно, без нажима. Как о само собой разумеющемся, утратившем остроту.

— А что разбираться? Вы же лучше меня знаете. Работала комиссия. И документ наверняка вами читан и перечитан. Мы выводы комиссии обсудили. Криминала там особого нет. Приняли к сведению.

— И все?

— Почему же все? Работаем, план выполняем.

— Я тебя о заместителе спрашиваю, при чем здесь план?

— План всегда при чем, Афанасий Макарович. Его, план этот, заместители и выполняют. Значит, и Фатеев — фигура в таком деле определяющая.