И власти плен...

Пороки, как и добродетели, — черта наследственная. Ты породил во мне хаос. Только, пожалуйста, не думай, что мой поступок — плод твоих наставлений, осознанное действие здравого ума. Можешь не заблуждаться на сей счет. Благодари Решетова. Решетов-старший перестарался, переиграл.

В назначенное время я приехала в загс. Кругом уйма народу, улыбчивые, целоваться лезут. Родственники, сокурсники, друзья детства, друзья отрочества. Ты не приехал.

Это заметили все хотя бы уже потому, что Решетов-старший явился вместе с сыном. Сережин отец, он до последнего момента надеялся, что ты приедешь. Проще было спросить у меня. Ты мог и заболеть. Не спросил. Боялся расстроить, понимал, наверное: я тоже жду.

Женщина в черном строгом костюме приоткрыла массивную торжественно-белую дверь, пошарила глазами среди галдящего многолюдья и выкрикнула наши фамилии. Нас еще не звали. Это было предупреждение — следующие мы.

Решетов-старший понял, что тебя не будет, почувствовал себя раскованнее, и голос его, прежде заглушавшийся другими голосами, стал брать над ними верх и слышался отчетливо. «Полонили мы Заварухиных, басил он, — согнули. Слаба у них кость супротив Решетовых. Слаба. Валентин Алексеевич больным сказался. Гордыня покоя не дает. Все пришли, а его нет. И на свадьбе не будет. Помяните мое слово, не будет. Заварухины — они все такие. Если что не по их — мировой не бывать. Так ведь и мы не из робких. Как узнал, кто такая, чья дочь, сердце упало. Ну, думаю, быть беде. Судьба по второму разу две семьи сводит в упор. И посоветоваться не с кем. Старуха и слушать ничего не хочет. «Расскажи сыну правду», — говорит. А чего рассказывать? Как семейную жизнь порушили? На Игоре Заварухине крест поставили? Нет, милая, поищи другого рассказчика. Ох, и круто она завернула тогда, ох и круто. «И думать не смей, — говорит. — С какой стати на своей судьбе крест ставить. Он сорвиголова, под пули полезет. А тебе в двадцать лет вдовствовать? Никаких загсов. Ах, ты ему слово дала? Не велика печаль. Слово забывается, жизнь остается». Я старуху не оправдываю, но и винить не берусь, Игорь-то погиб. Вот и получается — права старуха оказалась. Горькая та правота. И то верно — себе судьбу не выбирают…»

Решетов-старший еще долго что-то говорил, требовал сочувствия, подтверждения своей правоты. Сережа шикал на него, просил замолчать. Но Решетов-старший был разгорячен, возбужден многолюдьем, да и выпил, наверное. И тут как команда «пли!» — голос взвинченный, уходящий в сводчатый потолок: «Сергей Петрович Решетов и Ирма Валентиновна Заварухина, прошу».

Вспышка раз — он берет меня под руку. Вспышка два — Решетов-старший крякает: «Славненько, нас кличут. Айда!» Вспышка три — нам уступают дорогу. Цветы под ноги. Ура!

Вспышка пять — нет сил двинуться с места. Сережа подталкивает меня. Голос требовательный, в самое ухо: «Что же ты стоишь? Идем».

Вспышка шесть. Не помню, громко ли, тихо ли, слова — одно обиднее другого: «Обломали! Полонили! Ни-ког-да!» Фотографы. Сколько их? Один, два, пять? Еще и не поняли ничего. Блицы, как бенгальские огни, и запах, похожий на запах каленого железа.

А дальше лестница долгоступенчатая, пока спускаешься — половину свадебного марша проиграть успевают. А я просто так, через две ступеньки, без музыкального сопровождения.

Сколько безрассудных поступков мы совершаем просто так, не ведая, что чувственный взрыв мимолетен? Куда бежала я? В свои последующие пятнадцать лет? В мир нужных вещей, одной из которых я стану сама? В мир убаюкивающих фраз, где горечь разочарования от встреч бесполезных всегда сластится одной и той же пилюлей: «Не отчаивайся, дочка. Нам с тобой хорошо, а это уже очень много»? В мир слез, которые неисчислимы, которые вымывают из нас неблагополучность пережитого?.. Лишь через пятнадцать лет я вышла замуж.

* * *

Генерал сидел очень прямо, неправдоподобно прямо и долго массировал уставшие веки.

— Ее негодование изливалось столь бурно, что я с ужасом подумал: неужто все эти пятнадцать лет в жизни не было иных ощущений, кроме обиды, недовольства, несправедливости? Ради чего они собирались воедино? Чтобы однажды обрушиться на человека, перечеркнуть все доброе, истинное? Думаем, что учим, а на самом деле кликушествуем. Возьмите меня, к примеру. В тот миг мысли утратили последовательность. Да и мыслей-то не было. Какая-то галиматья сродни молению, бабьим слезам под стать. Ты никому не нужен. Все эти годы ты жил в придуманном мире. И незачем искать виноватых. Все в прошлом, и ничего в будущем. Это даже не прозрение. Тебе зачитали приговор. Поздно заниматься самовоспитанием, извлекать уроки. Жизнь прожита.

Она говорила, а я судорожно выискивал оправдания ее гневу, я не верил ей. Муж передал наш разговор в извращенном виде, с издевкой. Она поверила. И вот теперь…