И власти плен...

Он, как обычно, появился за десять минут до начала приема. Увидел ее среди ожидавших, мимолетно задержал взгляд, еще раз сказал себе: красивое лицо. Поспешнее, чем обычно, поздоровался и прошел в кабинет. На столе лежал список записавшихся на прием, пробежал его глазами, подчеркнул несколько фамилий. Разумовской в списке не было. Вызвал секретаря. Опять новенькая. Задал несколько уточняющих вопросов. Кто записался на прием повторно? Какие причины? Помнится, секретарша смутилась. Нет бы сказать: не знаю. Испугалась, стала сочинять на ходу. Его угнетала ложь даже в мелочах. Оборвал грубо, увидел ее испуг, заставил себя сдержаться, сказал примирительно: «Идите». Он ценил в себе умение подбирать людей. Практически не делал ошибок. И вот поди ж ты, заболела Земкова, и срыв за срывом. Он не мог понять психологии этих молодых девиц. Отчего они с такой охотой садятся за горячий стол директорской приемной? На что рассчитывают? А может, он ищет несуществующее? Понаслушался легенд о всезнающих, вышколенных, эффектных полубогинях, рожденных компьютерной цивилизацией. Миф, кинофантазия. Этакие бестии на сто шестьдесят рэ. Все умеют: поговорить, отчитать, отговорить, достать, согласовать. А улыбаются как! Еще и краснеют при этом. С ума сойти. А здесь одной досады на полдня. Вздохнул, подавил сочувствие к самому себе. Настиг вопросом уже в дверях: что делает в приемной Разумовская? Он, кажется, переборщил со своим раздражением. У девицы трясутся губы. Не слышу! Метельников понимает, не время взвинчиваться, но сдержать себя не может. При чем здесь главный экономист? — почти кричит он. Что значит — настаивает? У меня прием!

А, поздно сожалеть. Это даже к лучшему — увидит меня другим.

Ушел последний посетитель. Метельников сидел, прикрыв глаза. Что-то было не так, что-то мешало. Сегодня посетителей было двенадцать. В прошлый четверг — десять. Словесная жизнь — так он называл приемные часы. Он знал заранее, о чем будут просить. Да и они не ожидали чуда, молча выслушивали, соглашались: всего сразу решить нельзя, однако же просили войти в положение, нельзя ли как исключение… С жильем решить, с яслями, зарплатой. Он обещал. Он требовал только одного — готовности ждать. Многих видел в этом кабинете по нескольку раз. Понимал, что повторяется, но упрямо просил отсрочки. Разворачивал листы проектов, показывал, где именно будут расположены новые дома, магазины. Он знал даже автобусные маршруты, которые будут проложены в том, пока еще лишь на словах существующем микрорайоне. Из его кабинета они уходили с верой в реальность обещанного, так ему хотелось думать. И он мысленно молил судьбу, чтобы этой веры хватило на ближайшие полгода: тогда он покажет им типовые проекты домов, расскажет об улучшенной планировке. Этого должно хватить еще на один временной виток. Он вправе сказать: у нас тьма нерешенных проблем, но покажите мне завод, где их меньше. Такие часы требовали особого вдохновения. Он остывал, возвращался к себе самому, спокойному, уравновешенному. В дверь постучали. Он поднял голову. Стук повторился.

— Да входите же. — Успел подумать о секретарше: опять ушла, не предупредив. «Гнать, гнать», — выдохнул из себя без гнева, как слежавшуюся, застарелую мысль.

На пороге стоял Дед. Удивительно, как изменился Поливадов за столь малое время. Сколько он на пенсии? Дни прошли, а уже другой человек — развинченный, извиняющийся. Мог бы и не повторять без конца: «Простите, ради бога, простите».

Метельников выдавил улыбку, вытолкнул себя из кресла и пошел навстречу, растрачиваясь на манерность:

— Пустое, это вы меня извините. Заставил ждать. Прием. Просто так не приходят: все с раздражениями, бедами, обидами.

Знает же, старый хрыч, порядок. Почему я должен что-то объяснять, оправдываться? Она стоит в стороне. Нахмурилась, подчеркивает свое неучастие в происходящем.

— Вот привел, — в простодушном восторге вскрикивает Дед и без приглашения плюхается в кресло. Разумовская садится напротив Деда. Поливадов отечески прикрывает ее вздрагивающие руки, подмаргивает обоими глазами и говорит ободряюще: — Да вы не волнуйтесь, дружок. Дело житейское, одним уходить, другим заступать.

«Мне кто-нибудь объяснит происходящее?» — хорошо бы эту фразу произнести бодро, со смешинкой в глазах. Хорошо бы. Ушла бодрость, осталось бодрячество. Дурным актерством ее не удивишь, хорошего — бог не дал.

— Значит, привели. Прекрасно. Зачем?

Тон, тон. За тоном следить надо. Мягкость нужна, непринужденность, а из тебя начальственность прет. Дед покраснел, разволновался и, видимо, от неловкости ляпнул невпопад:

— Я к вам красивую женщину привел. Не так мало. — Разумовская вспыхнула, поднялась стремительно. А глаза-то у нее с бесовщиной. — Алла Юрьевна, — взмолился старик, — будь милостива, сядь! Я глупость сморозил. Вот в присутствии Антона Витальевича прощения прошу. — Он потянулся к ней рукой, но она сердито отстранилась, села.