«…и вольностью жалую»

В Добрянском форпосте получил он паспорт на поселение в Симбирскую губернию, на реку Иргиз. Мог бы здесь уже непреследуемый жить, под собственным именем. Да не захотел!

И явился в конце прошлого года сюда, на умет к Оболяеву, а затем к Пьянову на Яик. И сейчас снова, после казанского острога, очутился здесь, потому что не бежать в края отдаленные надобно, для себя одного радость выискивая, а решиться на праведное дело — ради всей черни замордованной. Ждут обездоленные избавления от бедствий, безнаказанно творимых боярами-помещиками и судьями-мздоимцами. А у Емельяна нет больше должного благоговения и перед самой монаршей властью, и перед престолом самодержавным. И страха божьего тоже нет!

Об этом тем паче не расскажешь уметчику-хозяину, да и никому на свете не скажешь, коль скоро подмога мерещится непременно в имени пресветлейшем императорском. Пусть же так и станет! Казак донской Емельян Пугачев отныне и есть император всероссийский Петр Третий, в бозе почивший да из мертвых паки воскресший…

И, отвечая Оболяеву, сказал Пугачев увертливо, наперед зная, что не раз теперь придется прибегать к этой небыли:

— Где был я, братушка, где не был, одному богу вестимо. И холоден, и голоден. Как во дворце-то Катькина гвардия за мной пришла, капитан Маслов меня выпустил. И ходил я в Польше, в Царьграде, во Египте. Оттоль и к вам явился. Вот' примут ли меня теперь казаки-то яицкие, согласны ли будут?

— Отчего не принять, — сказал Оболяев. — Ждали они тебя. Завтра ко мне должон Закладнов с Яика быть, поведаю ему, а он верных людей приведет.

— Добре, — согласился Пугачев, но добавил строго, внушительно: — Только оглядчиво робьте. Опасенье половина спасенья.

— Знамо дело, — кивнул Оболяев. — Уж будьте покойны, ваше величество.

Пугачев метнул придирчивый взгляд: не потешается ли? Да нет… С серьезностью замер у порога старый солдат. И мороз продрал по спине Емельяна: в первый раз человек, ему равный, так возвысил его названием.

— Ладно, ступай, — сказал он властно. — Да рубаху-то принеси, — напомнил вслед и поспешил накинуть на плечи кафтан.

А оставшись один, почуял, как гулко колотится сердце.

Вот и затеялось! Вот и переступил! И нет отхода назад. А как сладится-то теперь? Не будет ли новой промашки? Не подведут ли казаки? Все ли успешно пойдет? Задуманное свершится ли?

ГЛАВА 2 «КАЗАКИ, НА КОНИ!»

И свершилось.

Приехал на Таловый умет названный Оболяевым Гришуха Закладнов, потом Денис Караваев, через три дня другие надежные люди. Емельян пообещал, что поможет им вернуть былые яицкие вольности.

Тогда Караваев разом объявил:

— За нас заступишься — и наше войско с радостью тебя примет.

— Ну вот и зови, кого надобно, — приказал Пугачев, поняв, что уладили полюбовный сговор. — Да смотри, ежели замешкаются казаки, загодя предупреди, чтоб ушел я непойманный.

— За это покоен будь, — уверил Караваев. — Не выдадим.

И верно: дело они повели с осторожкой, рассудительно, заботливо. Когда через три дня сызнова навестил Караваев со своими способниками, разговор прежде всего затеяли об отъезде «государя» с Талового умета.

Емельяну и впрямь приспело время упрятаться потаеннее. Пока казаки сбирались к нему, решил он съездить в Верхний монастырь раздобыть писаря: какой царь без писаря? И отправился туда с Оболяевым. Да опознал его один тамошний, учинилась погоня, едва убрался на лошади. Еремину Курицу схватили, вернулся на умет один. А здесь уже четверо ждали: степенный Караваев с Максимом Шигаевым и Зарубин-Чика с молодым разбитным Тимохой Мясниковым.

К ночи переправили они высокого гостя на хутор Кожевниковых, что на Малом Чагане, в тридцати пяти верстах от городка Яика. А там объявились новые сподвижники.

Пугачев распорядился купить одежду приличную, подушку на седло, намет богатый вместо потника — три рубля денег ссудил на это. А еще велел сыскать все же грамотея, да про знамя помянул — святое дело следует обнаряживать потребным образом. Казаки пообещали все исполнить.

Через день Зарубин-Чика привез казацкое знамя, сказал:

— Бывало оно в походах не единожды, а когда мы летось против Траубенберга вышли, не отдал я его атаману, сберег, теперь нам и сгодится.

Пугачев уже знал, что тридцатишестилетний Иван, сын Никифора, прозвищем Чика — племяш одного из предводителей прошлогоднего яицкого бунта. И дома он тогда не отсиживался, за что угодил под стражу да бежал в степь и скрывался на Узенях в землянках. Что-то схожее со своей судьбой нашел Емельян в этой истории Чики, казака статного, сметливого, черного, как грек, въедливого и резвого. И приветил его, похвалил за знамя, только спросил:

— А еще не найдем?

— Коль надо, и еще будет, — ответил Зарубин.

А через неделю с Яика прискакал рыжий хозяин хутора Андрей Кожевников — конь в мыле, сам встрепанный, суматошно сообщил:

— Караваева схватили! Сыскная команда готовится вас ловить.