И возвращу тебя…

— Гм… ну, слово «успешно» тут не очень подходит…

— А почему нет? Еще как подходит! Разве вы не прошли до конца по уже почти невидному следу, разве не раскопали все ответы?.. все-все-все, до самых последних, самых мелких деталей? Прошли, раскопали.

— Это да, это точно… но Колька, Колька… ты же знаешь, что это за чувство, ведь знаешь, правда? И не надо врать самому себе, бижу, ох, не надо…

Берл снова вздохнул и выключил радио. Конечно, он прекрасно знал это чувство, вернее предчувствие. Сколько раз, прощаясь с товарищем на улице, за столиком кафе, в телефонном разговоре, он испытывал это внезапное стеснение в груди, ощущал этот комок, выдавливаемый из сердца вверх, к основанию языка. И каждый раз этот знак означал одно и то же: больше они не увидятся никогда. Никогда. Вот сейчас товарищ уходит, исчезает в толпе, вскакивает на подножку автобуса, закидывает за спину рюкзак, вешает трубку на другом конце провода… и все… все!.. уходит, чтоб не вернуться, погибнуть, исчезнуть в крутящемся водовороте небытия. И в каждый такой раз Берл приподнимался на стуле, делал шаг вдогонку, нечленораздельно мычал в ответ частым телефонным гудкам — остановить, задержать, не отпустить. И каждый раз отпускал — потому что не видел никаких разумных причин для тревоги — ни одной, даже самой завалящейся, ничего, кроме дурацкого суеверного предчувствия, над которым можно было только посмеяться, как и положено смеяться над дурацкими суевериями, но у которого имелось одно неприятное качество: оно всегда оказывалось безошибочным. Всегда.

«Так… — подумал Берл. — Но даже если и так, то что в этом такого страшного сейчас, в случае с Колькой? Если твое предчувствие действительно утверждает, что вы больше никогда не увидитесь, то причиной тому может быть не только смерть. Что он — на войну отправляется, твой Колька? Нет ведь, все свои войны он только что завершил, с твоей, кстати, помощью. Ему теперь не угрожает ровным счетом ничего, а значит, и смерть тут ни при чем в этой вашей намечающейся вечной невстрече. Вы просто закончили совместные дела, вот и все. И ничего другого. Ты будешь жить своей солдатской жизнью, пока не убьют; он будет тихо сидеть на своей вышеградской автостоянке, пока не сопьется… каждый из вас будет отныне катиться в свою собственную лузу по своей собственной, отдельной траектории. Они уже не пересекутся, эти траектории. Оттого и предчувствие. Ну?»

Да, определенная логика в этом рассуждении присутствовала. Ну и слава Богу. Берл тряхнул головой, отгоняя дурные мысли, и повернул ключ в замке зажигания. Теперь оставалось только вернуть эту прокатную тачку — последнюю свидетельницу их долгих метаний между Хайфой и Беер-Шевой. Через два часа у него была назначена встреча с Мудрецом в Иерусалиме. Колька к тому времени уже взлетит.

Колька прошел паспортный контроль. У девушки-пограничницы в будке были длинные волнистые волосы, как у Вики… как у Гели… Теперь он думал о них вместе, сразу и о той, и о другой, будто они стали одним неразделимым существом. До посадки оставалось еще больше часа. Вдоль длинного коридора, ведущего в сторону посадочных ворот, тихонько урча, двигалась лента эскалатора. Колька ступил на нее, бросил рюкзак под ноги и стал разглядывать аэродром, неторопливо проплывающий мимо за стеклянной стеной. Все шло как надо, согласно плану. На душе у него было легко и пусто до звонкости.

Они провели с Кацо два прекрасных вечера в Тель-Авиве. Два — потому что решили, что, чем лететь на перекладных, лучше подождать сегодняшнего прямого белградского рейса. Хотя и с перекладными тоже подошло бы, о чем Колька и заявил сразу же. Но Кацо настоял на своем. Вообще после их визита в Гуш Катиф он обращался с Колькой, как с фарфоровой вазой. Ну и ладно… хотя Кольку такое отношение немного смешило, спорить он не стал. Какая разница? Торопиться все равно теперь некуда. И если это может доставить удовольствие другу, то отчего бы не уступить?

Сидя на террасе рыбного ресторанчика в Яффском порту, они молча смотрели в неприветливую глухоту моря и думали каждый о своем. И море тоже смотрело на Кольку тоскливым взглядом хищника, упустившего поживу для своей бездонной утробы. Не в силах долго вынести этого взгляда, Колька отводил глаза вправо, где виднелась, бархатная в ночи, дуга тель-авивской набережной, с воткнутыми в нее искрящимися булавками небоскребов и бриллиантовой рассыпью фонарей. За ней краснели навигационными огоньками трубы электростанции. Далее, вплоть до ярко освещенной герцлийской марины, чернел глухой провал пляжей Тель-Баруха. Где-то там ждет своей смерти уцелевшая Люська. Ждет, от ножа ли… от печени ли… да все никак не дождется. Ну не смешно ли, что при этом именно она выжила, единственная из всех? Кто просит, тому хрен нальют, а кто не просит — тому пожалуйста!