И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата

⁴² Россия под надзором… С. 210–211. На динамику тона служебных высказываний гр. А.Х. Бенкендорфа о С.С. Уварове весьма проницательно обратила внимание Цинтия X. Виттекер, причем до того, как цитированные отчеты были полностью опубликованы: Виттекер Ц.Х. Граф Сергей Семенович Уваров и его время. СПб., 1999. С. 144. Фраза об изменениях цензурного устава, возможно, навеяна неприятным воспоминанием Бенкендорфа о потере в отчетном 1839 году в результате цензурного казуса (возникшего, впрочем, не из-за предписаний Уварова, а вследствие узурпирования ряда цензурных функций его собственным ведомством) своего ближайшего сотрудника – отрешенного от должности управляющего III Отделением А.Н. Мордвинова. В случившейся вокруг этого эпизода деловой переписке Уваров отвечал Бенкендорфу «не без яда»; см.: Левкович Я.Л. К цензурной истории сочинений А.А. Бестужева // Литературное наследие декабристов. Л., 1975. С. 297.

⁴³ Доставление этого отчета (опубл.: Русская беседа. 1859. Кн. 1. Отд. V («Смесь»); ср.: Погодин М.П. Письмо к Министру народного просвещения, по возвращении из путешествия по Европе в 1839 году // Погодин М.П. Соч. М., 1874. Т. 4. С. 15–45, 2-я паг.) Уварову и было целью так взволновавшей Н.А. Кашинцева поездки Погодина в Петербург.

⁴⁴ Русский архив. 1871. № 12. Стлб. 2079.

Лариса Вольперт Мотив изгнания в лирике Лермонтова и французская традиция «Листок» Лермонтова и «La Feuille» Арно

Немецкие романтики, окружившие блистательным ореолом личность поэта («Чем люди являются среди прочих творений земли, тем являются художники по отношению к людям»¹), наряду с представлением о поэте-демиурге, воплощающем божественное творческое начало, создали «миф» о поэте страдающем – жертве, узнике, изгнаннике.

Архетип изгнанника находит отражение в мифологии: нарушители воли богов, племенных норм и табу подвергаются изгнанию. В цикле о лабдакидах Эдип не только ослепляет себя, но и обрекает на изгнание; Этеокл изгоняет из Фив Полинника. Среди многих мифов такого рода основополагающий – о Филоктете: наказав его зловонной, незаживающей раной, боги вынуждают греков обречь героя на изгнание. Софокл в трагедии «Филоктет» с психологической тонкостью и глубиной разработал сложный комплекс страданий изгнанничества. Забегая вперед, разрешу себе небольшое отступление: думается, в стихотворении Лермонтова «Спеша на Север из далека…» есть легкая перекличка с «Филоктетом». Поэт мог познакомиться с трагедией во французском переводе Лагарпа и в русских переводах². Возможно, Лермонтов обратил внимание на высказанную в «Лицее» мысль Лагарпа об актуальном звучании трагедии: «…le sujet de Philoct`ete 'etait le seul de ceux qu’avaient trait'es des anciens, qui f^ut de nature `a ^etre transport'e en entier et sans aucune alt'eration sur les th'e^atres modernes» («.. сюжет Филоктета – единственный из всех, предложенных античными авторами, по своей природе таков, что может быть целиком и без всяких изменений перенесен на современную сцену»)³.

С момента образования греческих «тираний» изгнанничество становится политической данностью; складывается новый «миф», в центре которого не политики, а поэты. Однако, и это важно, первые известные европейские изгнанники – Овидий, Данте, Байрон – были не только гениальными поэтами, но и яркими политическими деятелями. Овидий, если и не был в связи с внучкой Августа Юлией и не участвовал против него в заговоре (официальная причина ссылки – поэма «Наука любви»), осмелился на дерзкий «минус-прием», позицию молчания, воспринимаемую в подобные эпохи как неприятие власти. Данте, призывавшего императора для объединения Италии, гвельфы приговорили к смертной казни – его спас побег. Байрона, выступившего в палате лордов против билля о смертной казни для луддитов и в защиту Ирландии, травля обрекла на добровольное изгнание. Все трое отрефлектировали статус изгнанника. Овидий в «Тристиях» сделал это наиболее пронзительно («Какая грусть о Риме! И какие трогательные жалобы!» – писал Пушкин⁴). Данте, сетующего на участь изгнанника, всю жизнь не оставляет так и не осуществившаяся надежда: великая поэма отворит перед ним ворота в родимую овчарню. Байрон, осмысляя судьбу Данте на метауровне («Пророчество Данте»), соотносит ее со своей участью. Все трое фактически закладывают основы романтического «мифа» о поэте-изгнаннике. Лермонтов также отдает дань неомифологизму: «Несправедливым приговором / Я на изгнанье осужден», – сетует Демон⁵.