И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата

Позволим себе несерьезный эксперимент: попробуем прочесть стихотворение «Горные выси» по-модернистски, используя мотивный анализ. Бросается в глаза, что метафора, привлекшая внимание Иванова, самому Бенедиктову нравилась и в другом варианте была повторена поэтом в стихотворении «И.А. Гончарову», где горы сравниваются с всплеснувшимися к небу и затем застывшими морскими волнами (Ф. Прийма связал это с аналогичным образом Карпатских гор из «Страшной мести» Гоголя³⁰). Заметим, что горы как волны и постоянно повторяющийся в эротической теме Бенедиктова мотив женских грудей как волн («…у него есть фетишизм женского тела, женской груди» – скромно замечал Айхенвальд³¹; «павианское сладострастие» – целомудренно гневался Садовской³²), возможно, составляют один топос. Все-таки недаром Зилов, цитируя стихотворение Бенедиктова, назвал его «Горные вершины», спутав с Лермонтовым, оставившим нам образ «груди утеса-великана». Впрочем, ту же грудь находим в стихотворении «Утес» самого Бенедиктова, где главный герой повторяет знакомое движение «горе» – он «из сердца земли мощно выдвинут был». Если задержаться на эротике Бенедиктова, то нелишним будет заметить, что один из важных ее мотивов – это попирание красавицей возлюбленного («И в сладострастии немом / Паркет под ножкой изнывает» из стихотворения «Три вида» – берем одну из самых известных цитат) или описание красотки Матильды, которая «действует буйно визгливым хлыстом, гордяся усестом красивым и плотным» и приходит в «сладкое волнение» от скачки. Последнее стихотворение, «Наездница», вызвало нарекание прозаического Белинского, да и всех его упоминавших. Если взглянуть на «Горные выси» с этой точки зрения, то в финальном желании героя, который одновременно и «сын праха» и «сын небес», «пройти пятою» по головам гор можно разглядеть много женского – в то время как Иванов оставил себе только мужской компонент, т. е. порыв ввысь и окаменение³³. Интересно, что слово «окаменелый» единственный раз встречается в опубликованном варианте «Кормчих звезд» в стихотворении «Разрыв», а второй раз оно могло бы появиться в приведенном выше архивном тексте, если бы Иванов его закончил и напечатал. «Почему, – возмущался Венгеров последними строками «Горных высей», – для этого надо быть „сыном небес“, когда то же самое проделывает каждый горный козел, будучи всего лишь сыном козы?»³⁴ Кстати, напомним, что у Иванова рядом с «Разрывом» появляется Сатир, глядящийся в горные озера, т. е. горный Сатир, надо полагать…

Так можно далеко зайти, и один из вопросов, встающих в связи со сказанным, – это какие свойства поэтики Бенедиктова, поэта второго ряда, были востребованы культурой модерна? О том, что его поэзия подражательна, писали чуть ли не все, кто о нем вообще писал. Она и вправду все время что-нибудь напоминает: «О, не играй веселых песен мне!..» («N. N-ой»), «Я не люблю тебя. Любить уже не может…»; «Прости! – Как много в этом звуке!» («Прости!»); позднейшее стихотворение «Локомотив» (1865) своим чередованием строф, написанных разными размерами, вызывает в памяти «Последнего поэта» Баратынского и т. п. Уместно напомнить здесь оценку Соловьевым первых образцов русской символической поэзии, «добрая половина» которых, по его мнению, «внушена другими поэтами и притом даже не символистами»³⁵. Звучало это в других откликах на новое искусство, например, у Михайловского.