И все это Шекспир

Если «Ромео и Джульетта» — пьеса, которая имела шанс кончиться по-другому (гонец брата Лоренцо не попал бы в чумной карантин или Джульетта очнулась бы минутой раньше), то наличие пролога нужно, вероятно, рассматривать в ином свете. Если перед нами и впрямь трагедия, которая переросла комическую матрицу (как выразилась бы Сьюзен Снайдер), пролог звучит явным предостережением зрителю. Вроде бы все еще может кончиться хорошо, но вам уже сказали, что не кончится. Не надейтесь. Все эти комические элементы на самом деле вписаны в трагический сюжет. Даже если кажется, что неотвратимое можно предотвратить, а неизбежного избежать, пролог загодя избавляет от сладких иллюзий.

И последнее примечание к этой истории о трагической неизбежности. До наших дней дошло несколько ранних изданий «Ромео и Джульетты» с вариациями, которые свидетельствуют о том, что пьеса претерпела ряд изменений в первых постановках. В Фолио добавляется еще одно отличие: там нет пролога. В первом собрании сочинений Шекспира (том самом, чьи составители хвастались полнотой и точностью каждого текста) пьеса начинается с уличной драки между слугами Монтекки и Капулетти. Ни единого слова о злосчастных звездах и обреченной любви. Без упреждающего фаталистического пролога-спойлера, без гистеропротерона, без того извращенного успокоения, которое Жан Ануй связывал с трагической неизбежностью, — перед нами совершенно иная пьеса.

Глава 6. «Сон в летнюю ночь»

В нашей культуре комедия «Сон в летнюю ночь» считается самой «детской» и сказочной из всех шекспировских пьес: эльфы, смешная ослиная голова, зачарованный лес, стройная рифмовка. С этого текста обычно начинается школьное знакомство с Шекспиром, и многочисленные переложения и адаптации — от прозаического пересказа Чарлза и Мэри Лэм в начале XIX века до диснеевского мультсериала «Мышиный дом» в конце XX — окончательно убедили нас, что пьеса как нельзя лучше подходит для юного зрителя. Возьмем, к примеру, Пака — ну кто его не знает? Задорный и лукавый дух, сказочный слуга царя Оберона, он носится над волшебным лесом, словно фея Динь-Динь в костюме Зеленого человека. У него стройные, легкие ноги танцора, обтянутые тугим трико, как правило, обнаженная грудь, на молодом лице сияет обаятельная плутоватая улыбка. Он хвастливо обещает: «Мне сорока минут вполне довольно, / Чтоб землю опоясать»[31] (II, 1) — и завершает пьесу извинением-эпилогом:

Если тени оплошали,
То считайте, что вы спали
И что этот ряд картин
Был всего лишь сон один.
Наше слабое творенье
Расцените как виденье,
И погрешности тогда
Мы исправим без труда.

(V, 1)

Конечно, Пак не так выполняет приказ Оберона, но ведь это понятная и простительная ошибка: откуда же он мог знать, что в лесу бродят сразу двое юношей и оба одеты по афинской моде? Да, он любит проказы (английское прилагательное puckish, образованное от его имени в XIX веке, означает «шаловливый, лукавый, капризный»), но никому не причиняет зла. Он наблюдает за миром людей с бесстрастной, отрешенной мудростью: «Слабый разум смертным дан!» (III, 2) Короткие, рифмованные реплики и забавные жесты делают его самым ярким персонажем пьесы, которую с викторианских времен принято считать восхитительно невинной и жизнерадостной.

Однако в культуре елизаветинских времен Пак представал отнюдь не в образе милого и ручного шалуна. Сам Шекспир называет своего персонажа Робин-плут или Робин Славный Малый (Robin Goodfellow). Под этим именем в английском фольклоре был известен довольно-таки злонравный хобгоблин, едва ли не бес. Поэт Эдмунд Спенсер занес Пака в список «нечистых духов», а в народных сказаниях он прославился «безумными выходками и безудержным весельем», как гласит некая книжица 1628 года издания. На титульном листе этого сборника преданий красуется гравюра, где Робин-плут изображен в виде огромного пляшущего сатира с вздыбленным фаллосом, волосатыми ногами с раздвоенными копытами, с мощным мужским торсом и бородатой головой с рогами. Этот Пак воистину «веселый озорник ночной» (II, 1), символ сексуальной удали и плодородия, а совсем не балетный плясун с детского утренника.