И всякий, кто встретится со мной...

Сейчас их никто уже не удерживал — они, если хотели, могли встать и уйти. Но они не решались, не осмеливались — им почему-то смутно казалось, что это не на шутку обидит хозяев, с которыми у них ни до, ни после этого ничего общего не было. Их одурачивало, сковывало по рукам и ногам все, что они сами наговорили за этим столом, так восхвалив и превознеся эту семью, на столько ладов поклявшись в незабываемости оказанного им гостеприимства и своей вечной благодарности, что теперь им было бы, пожалуй, и вправду неудобно так просто встать и уйти, подобно обычным, заурядным гостям. Подстегивая друг друга, соревнуясь друг с другом в красноречии последнего, прощального тоста, они и не замечали, что слова вертят ими как хотят, что не они распоряжаются своими словами, а слова ими. В сущности, они были уже на грани сумасшествия — в эти минуты они действительно свято верили, что весна человечества уже на пороге, что народ встретит выходящего из тюрьмы Нико песнями и знаменами, что семья их хозяев — истинный храм добра, справедливости, чести и свободы. В своих черных сюртуках и накрахмаленных сорочках они напоминали ласточек и щебетали точь-в-точь как ласточки. Зря, что ли, они адвокаты? Адвокат на то и адвокат, чтобы представлять белое черным и наоборот… язык у него без костей, куда захочет, туда и повернет! Вот они и вертят его, как ручку шарманки! Это ж их профессия — жонглировать словами, дурачить людей… Какие бы плохие сапоги ни сшил сапожник, это все-таки сапоги: их всегда можно надеть и хоть месяц-два проносить. Какой бы хромой стул ни сколотил столяр — подложи что-нибудь под ножку и садись! А эти своими длинными языками кроят и сшивают воздух, и им не нужны ни кожа, ни доски — из дурака они сколотят все, что им заблагорассудится. Того, кто по горло в дерьме, они убедят, что он купается в золоте; того, кто и мышиного шороха боится, они героем объявят. На тебе мундир майора — а они тебя захотят, гак в генералы произведут! Ты ни хрена не умеешь, кроме как стишки писать, — а у них ты бомбу бросишь, героем, мучеником народным станешь; у них ты — да, да, у них ты и в тюрьме окажешься… и вот тут-то они и начнут тебя защищать, вертеть языками — вертеть до тех пор, пока всю твою семью, любезный герой-мученик, догола не разденут! Малина, а не жизнь! Нико в тюрьме, а они по кабакам, с извозчиками, с музыкантами! Хорошо, ей-богу, хорошо… не воображайте только, что выманите у нас, Макабели, хоть что-нибудь еще, кроме этого угощения. Да оно и так испортилось бы, его трижды подавали и трижды убирали, без вас его выбросить пришлось бы! Так что жрите и пейте сколько влезет, пусть вам впрок пойдет, но не думайте, пожалуйста, что вы и Александра одурачили, что вы и ему понравились, что он хоть одному слову вашему поверил. До Александра вам как до неба! Он вас хоть накормил-напоил даром, а вы-то даром и собственную мать не защитите! А теперь вставайте и проваливайте, убирайтесь к черту, не то Александр не выдержит, он у вас гостеприимство свое из носов повышибет… Хватит с вас и Нико, скажите спасибо, что хоть Нико себе в руки заполучили! Ладно, пусть уж и он вам впрок пойдет! Ему-то поделом: он сам к вам в зубы полез, сам сделал так, чтоб нуждаться в вашей защите. Это ясней ясного… потому-то вы и бьете в ладоши, потому-то и орете «да здравствуют все заключенные», что Нико из ваших рук уже не вырвать, что он ваш, и, не высосав его до конца, не выжав его как лимон, вы от него уже не отстанете, отстать не сможете! Для вас он то же, что для паука муха! Как паук мечтает, чтобы все мухи на свете в его паутину попали, так и вы мечтаете, чтобы все на свете стали заключенными, ведь заключенный — ваш хлеб; для вас он то же, что для сапожника кожа, для столяра доски. А теперь сматывайтесь поживей… попировали, и будет! Не уйдете сейчас же сами — потом пожалеете…

— Адвокаты! — вскричал вдруг Александр, встав и опираясь на прижатую к столу руку, как на дубинку.

Наступила гробовая тишина, как давеча в кабачке, когда Маро стала причитать…