И вспыхнет пламя

Я не понимаю, что значит «опять началось» но слишком вымотана, чтобы переспросить. Видимо, в голове все же откладывается мысль о возвращении худших дней, потому что, когда звонят в дверь, я мгновенно вскакиваю с кровати. Кто может явиться в такой час? Миротворцы. Больше некому.

– Они его не получат! – говорю я.

– А может, пришли за тобой, – возражает Хеймитч.

– Или за тобой, – отвечаю я.

– Дом-то ваш. Ладно, пойду отопру.

– Нет, я сама, – вполголоса произносит мама.

Мы все идем ее проводить. Настырный звонок не утихает. Дверь открывается: на пороге вместо отряда бравых военных, стоит одинокая заснеженная фигурка. Мадж. Девушка протягивает мне вымокшую картонную коробку.

– Для твоего друга, – объясняет она. Внутри лежат полдюжины пузырьков с какой-то прозрачной жидкостью. – Это мамины. Она разрешила вам передать. Возьмите, пожалуйста.

И Мадж исчезает под вой метели, не дав нам опомниться.

– Сумасшедшая, – бормочет под нос мой ментор, когда мы все возвращаемся в кухню.

Я не ошиблась: настойки Гейлу, конечно же, не хватило. Он скрежещет зубами; на коже мерцают мелкие бисеринки пота. Мать набирает в шприц содержимое пузырька, делает укол в руку, и Гейлу заметно становится легче.

– Что за лекарство? – интересуется Пит.

– Это из Капитолия. Морфлинг, – отвечает она.

– А я и не знал, что Мадж – знакомая Гейла, – бросает он.

– Мы продавали ей землянику. – Меня неожиданно разбирает злость. Странно, с чего бы? Не из-за лекарства же...

– Ясно, любительница ягод, – вслух замечает Хеймитч.

Так вот что меня рассердило. Намек, будто между Мадж и Гейлом что-то есть. Дурацкие сплетни!

– Она мне подруга, – только и отвечаю я.

Теперь, когда Гейл успокоился, у всех от души отлегло. Прим заставляет нас поесть тушеной рыбы с хлебом. Хейзел могла бы остаться здесь, но ее ждут дети. Хеймитч с Питом и рады бы и ночевать у нас, но мать отправляет их по домам – пусть отсыпаются. Меня прогонять бесполезно, и я остаюсь присмотреть за раненым, пока мама и Прим отдыхают.

И вот мы наедине. Опускаюсь на стул, где сидела Хейзел, и беру Гейла за руку. Потом осторожно притрагиваюсь к лицу. Пальцы касаются мест, которых не знали прежде. Густые темные брови, изгиб подбородка, линия носа, впадина у основания шеи. Провожу по щетине на подбородке и наконец добираюсь до губ – полных и мягких, слегка обветренных. Его дыхание согревает мою холодную кожу.

Интересно: все люди во сне кажутся моложе? Передо мной – все тот же мальчишка из леса когда-то давно не давший украсть из его силков добычу. Странную парочку мы собой представляли: дети, лишившиеся отцов, перепуганные, но твердо решившие не позволить родным умереть от голода. Отчаянные, но уже не одинокие с того самого дня, потому что нашли друг друга. Перед глазами встают картины из прошлого: вот мы лениво рыбачим под вечер, вот я учу его плавать, вот я подвернула ногу, и Гейл несет меня на руках домой. Мы доверяли друг другу, ободряли друг друга; каждый знал, что его спина надежно прикрыта.

Мне впервые приходит в голову мысленно поменяться с ним местами. Допустим, Гейл вызывается добровольцем во время Жатвы, спасая Рори. Оставляет меня, делается любовником какой-то чужой девушки ради того, чтобы выжить и наконец возвращается вместе с ней. Живет с этой девушкой по соседству. Обещает на ней жениться.

Меня начинает буквально душить немедленная, реальная ярость – и на него, и на выдуманную незнакомку, и на весь мир. Гейл принадлежит мне. А я ему. Иначе и быть не может. Почему, чтобы это понять, мне потребовалось увидеть его едва не забитым до смерти?

Потому что я эгоистка. Трусиха. Та, которая наконец-то могла принести людям пользу, но вместо этого решила бежать и спасать свою шкуру; а то, кто не хочет со мной, пусть мучаются и умирают. Вот кого видел сегодня Гейл там, в лесу.

Неудивительно, что я победила в Голодных играх. Порядочным людям такое не по зубам.

«Зато спасла Пита», – тихонечко возражает внутренний голос.

Ой ли?.. Положа руку на сердце, я просто знала, что не смогу вернуться к нормальной жизни, если дам ему умереть.

Прижимаюсь лбом к краю стола. Ненавижу себя! Лучше бы я не вернулась с арены. Лучше бы этот Сенека Крейн и в самом деле разнес мою голову на кусочки, увидев злосчастные ягоды.

Да, ягоды... Горсточка яда – вот как можно меня описать. Если Пит выжил только из-за моего страха перед насмешками и отчуждением земляков, значит, я презренное существо. Если из-за большой любви – значит, все-таки эгоистка, но хотя бы заслуживаю прощения. А вот если ягоды на ладони – знак открытого вызова Капитолию только тогда я чего-то стою. Беда лишь в том, что теперь уже невозможно сказать, что же мною двигало.

А может быть, обитатели дистриктов правы? Может, я, пусть даже неосознанно, призывала к восстанию? В глубине души мне всегда было ясно: мало спастись самой и спасти своих близких. Даже если представится такая возможность. Это ничего не изменит. Людей по-прежнему будут казнить на площади, как сегодня Гейла.