И взошла звезда полынь

В одной руке профессор держал свежий номер газеты, в другой – только что снятое пенсне. На переносице профессора Виктор заметил оставленные пенсне вдавлинки. Он перевёл взгляд и увидел стоявшую в дверях своей комнаты Татьяну. Та смущённо кивнула на его приветствие и отошла к окну.

Они прошли в кабинет профессора. Пригласив Радиковского сесть, Одинцов тяжело опустился в кресло. Снова, нацепив пенсне, профессор стал вслух зачитывать из газеты, опуская некоторые слова и целые куски:

– Божиею милостию Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь польский, Великий князь Курляндский и прочая, прочая, прочая…

Объявляем всем верным Нашим подданным:

…Вынужденные, в силу создавшихся условий, принять необходимые меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров. …

Ныне предстоит уже не заступиться только за … обиженную родственную нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ея среди Великих держав…

Постучав снова снятым пенсне по странице с опубликованным Манифестом, профессор спросил:

– Что вы думаете обо всём этом?

Радиковский замялся. Профессор продолжал:

– Впрочем, можете не отвечать. Я догадываюсь…

В это время из соседней комнаты донеслось:

– Папа! Виктор Петрович! Подите сюда! Глядите! Что там происходит?

Из окна хорошо было видно, как сверху по улице двигалась чёрная толпа. Кто-то держал в руках хоругви, у кого-то угадывались булыжники или просто палки.

– Погромщики, – глухо сказал Одинцов. – Сейчас лавки и магазины грабить станут. Немецкие лавки.

И действительно, толпа вдруг остановилась, повернула вправо. Было видно, как летят и сыплются на брусчатку осколки стекла; толпа хлынула внутрь – и оттуда полетели на тротуар товары, мебель. Высочил приказчик и, как был в жилете, без пиджака, побежал, скрываясь во дворах.

– Какое безумие. Это же безумие, – прошептала Татьяна. – Наши-то немцы чем провинились? Разве Густав Карлович, у которого Дуняша покупает булочки, виноват в войне?

– А война, Танюша, сама по себе безумие, – так же тихо сказал профессор. – Граф Толстой давно нам объяснил. Да, видно, не все хотят это понять.

Между тем, бесчинства на улице не прекращались. Разделавшись с магазином, толпа хлынула дальше и вскоре громила уже трактир. Профессор покачал головой:

– Но я боюсь, что это только начало. Будут и ещё погромы. Ждите погромов еврейских. И не только в Петрограде.

– Это невозможно! – Татьяна отказывалась верить.

Вместо ответа профессор ласково погладил дочь по волосам и поцеловал её в лоб.

А вскоре Радиковский вновь оказался у Одинцовых. Новенькая форма вольноопределяющегося, хоть и сидела на нём ладно, пока ещё смотрелась несколько отдельно от владельца. Военная форма ещё не стала тем естественным, слившимся с человеком и единственно возможным, чем очень быстро становится на фронте. Но, увидев на Радиковском форму, открывшая дверь Дуняша от неожиданности отступила на шаг.

– Ой, вас и не узнать, – выпалила она и тут же смущённо потупила взгляд.

Радиковский же был в приподнятом настроении и даже весел, но сумел заметить покрасневшие, заплаканные глаза Дуняши.

– Что с вами? – участливо спросил он.

На глаза Дуняши снова навернулись слёзы.

– Брата, Коленьку третьего дня проводили. Каково ему там? – всхлипнула она, но тут же собралась. – Я сейчас доложу Владимиру Сергеевичу.

Но профессор уже сам заглядывал в переднюю:

– А! Виктор Петрович?! Рад видеть. Проходите, голубчик, проходите. А моих дам-то и нет. Ходят где-то по своим делам. Ну, пойдёмте ко мне.

Как и в прошлый раз, они прошли в кабинет, но так и не сели. Радиковский стоял спиной к окну, Одинцов расхаживал по комнате. Закурив, он спросил:

– Значит, решили идти?

– Решил, Владимир Сергеевич.

– Оставляете университет, только-только начинающуюся карьеру учёного? Не пожалеете? Ведь вернуть всё назад будет почти невозможно.

– Оставляю, профессор. И пусть будет что будет.

– А батюшка ваш, Пётр Алексеевич что говорит?

– Папа меня понял, как мне показалось.

Профессор с некоторым недоверием искоса взглянул на Радиковского, а тот продолжал:

– Я решил, Владимир Сергеевич. Решил твёрдо. Кланяйтесь от меня Александре Аркадьевне и Татьяне Владимировне.

– Что ж, воля ваша. Я хорошо знаю вашего батюшку. Ценю его как учёного, глубоко уважаю как человека. Не сомневаюсь, что он воспитал достойного сына. И, если сын профессора Радиковского решил поступить так, а не иначе, стало быть, поступаете вы по совести. А это, в конечном счёте, важнее всего. Храни вас Господь. А поклон ваш Танюше я передам, – он сделал упор именно на дочь. – Впрочем, кажется, вы сами сумеете это сделать.

Из передней доносились голоса. На пороге кабинета показались Александра Аркадьевна и Татьяна. Ещё не замечая гостя, Татьяна продолжала возбуждённо говорить, пока не увидела всё так же стоявшего спиной к окну Радиковсого:

– Виктор Петрович? Здравствуйте…

– Да, – вмешался Одинцов, – вот уезжает Виктор Петрович. Проститься пришёл. Когда вы? И куда?