И взошла звезда полынь

– Завтра. Определили в Конный полк барона Врангеля, – ответил Радиковский и засобирался.

– Никуда я вас сейчас не отпущу, – подошла Александра Аркадьевна. – Когда ещё мы свидимся? Сейчас будем чай пить. Дуняша, ставьте самовар!

Пока Дуняша собирала на стол, пока закипал самовар, пока профессор, Александра Аркадьевна и Радиковский говорили, вспоминали прошлое, Татьяна незаметно ускользнула к себе. Впрочем, скоро и вернулась. Милый разговор продолжился и за чаем. Наконец, Радиковский решительно поднялся:

– Мне пора. Я бесконечно был счастлив провести с вами вечер, но мне пора.

– Всего вам доброго, Виктор Петрович, храни вас Господь – профессор пожал Радиковскому руку и перекрестил его.

Следом подошла Александра Аркадьевна.

– Наклонитесь-ка ко мне, Витенька, – ласково сказала она. – Давайте я сделаю то, что сделала бы ваша матушка, покойница Ольга Аверьяновна.

Радиковский склонился. Александра Аркадьевна поцеловала его в лоб и тоже перекрестила. Татьяна же проводила Виктора до передней.

– Прощайте. Я буду молиться за вас, – только и прошептала она и торопливо вложила что-то в руку. Радиковский зажал это в кулаке.

На лестнице, разжав кулак, он увидел на ладони ладанку на кожаном шнурке. И тут же надел её на шею.

IV

Осень 1914 года выдалась в Петрограде холодной. На Покров мороз был уже ниже пяти градусов – и совершенно без снега. Было тревожно и неуютно. Петроград, казалось, стал к войне ближе Москвы, и профессор Одинцов решил отправить жену и дочь к своей сестре в Москву. Но перед отъездом всем семейством сходили в оперу.

Александра Аркадьевна и Татьяна прошли в ложу. Шелест платьев, шарканье ног, стук кресел, неясный гул голосов – всё это пронизывали временами звуки из оркестровой ямы: музыканты настраивали свои инструменты. Слышался негромкий, но повелительный голос гобоя, и к нему словно подбегали скрипки, виолончели. Флейты и валторны тоже пытались поймать поданный гобоем тон. Наконец все смолкло: шиканье и шёпот в зале прекратились, оркестр замер в ожидании. Дирижёр взмахнул палочкой, но вместо ожидаемой увертюры зрители услышали первые звуки Гимна. Снова послышался приглушённый стук кресел, шелест платьев – зал встал.

Татьяна почувствовала неиспытанный прежде прилив чувств. В душе поднималось что-то большое, сильное – «упругое», определила для себя Таня. «Царствуй на славу! На славу нам», – про себя напевала она. Отлетели под своды последние звуки, стоявшие уже собрались садиться, как оркестр после небольшой паузы, почти сразу взял несколько резких аккордов. Даже самый ритм музыки стал иным. Он тоже передался Татьяне, которая узнала мало исполнявшуюся в России мелодию, и ей, как и прежде, захотелось подпевать: «Allons enfants de la Patrie…»[2].

Но тут в партере произошло небольшое замешательство. Какой-то господин, скрестив на груди руки, демонстративно опустился в кресло. Находившийся рядом его приятель, склонился к господину, шепча на ухо и пытаясь приподнять его. На что господин негромко, но внятно проговорил:

– Ну, уж нет, слуга покорный, под этот гимн не встану.

Приятель снова что-то шепнул ему, но господин, так и держа руки скрещёнными на груди, произнёс уже громче:

– Суди сам: спасая этих лягушатников, мы погубили армию Самсонова.

Послышался гул – местами одобрительный, местами осуждающий. Впрочем, скандала не случилось. Оркестр, не прерываясь доиграл французский Гимн до конца, исполнил увертюру – и занавес раскрылся.

Татьяна старалась быть внимательной, он смотрела на сцену, заставляла себя слушать музыку, следить за действием, но мысли убегали. Мысли убегали и возвращались к Гимнам, к её чувству во время их исполнения, к тому странному господину в партере, из-за которого едва не разразился скандал. И что ей до него?! Не пожелал встать? Так что же? Скандала, к счастью, избежали. А между тем Татьяна чувствовала, что многое начинает меняться и в ней самой, и вокруг неё.

Как хороша была прежняя, привычная жизнь с театрами, чтением, вечерним музицированием! Профессор любил слушать игру дочери – исполняла Татьяна со вкусом.

Она давно привыкла доверять авторитету отца и во многих вопросах полагалась на него. Она почти не задумывалась о будущем, даже мысли о Радиковском, если и приходили, то были воздушно легки и почти неоформлены. Она жила в том эстетическом и нравственном мире, в котором жили родители и близкие знакомые Одинцовых. Этот мир казался Татьяне естественным и единственно возможным. А сейчас?.. Татьяна вспоминала поступок странного господина и не решалась сознаться себе, что ей это нравится, ей нравится протест и поступок. «Нет, папа прав: это от переутомления. В Петрограде слишком накалена атмосфера. Надо уехать в Москву к тёте Лизе. Там я отдохну, отвлекусь, а потом вернусь домой – и всё встанет на свои места», – думала она.