И заплакал палач...

Отличная это была идея, она позволяла вам убить время и при этом не очень скучать.

Я писал портрет несколько часов, но своей работой остался недоволен. Все равно появлялся жестокий взгляд, хотя я изо всех сил старался о нем забыть. Я не видел его, когда смотрел на Марианну, но на полотне он появлялся вновь и вновь. Какое-то нестираемое, постоянное, подавляющее все прочее выражение лица.

Когда мы прервались на минутку, Марианна подошла посмотреть, что получается.

— Почему тут у меня такой злой вид?

Я не ответил.

Снова вернулся к эскизу, цепляясь за точность черт лица. И потерял сходство. Начал получаться портрет какой-то неизвестной девушки. Приходилось смириться с тем, что если писать портрет Марианны, надо писать портрет убийцы, ничего не поделаешь…

Эта колдовская сила искусства так на меня подействовала, что я вообще бросил писать портрет. Хлеб у нас кончился. Я предложил Марианне сходить в деревню, но она отказалась. Сказала, что устала. Пришлось мне одному отправляться в дорогу. Но я даже радовался, что хоть на время избавлюсь от этого гнетущего дома, и в особенности от чар моей подруги. Странная у меня была к ней любовь! Несмотря ни на что, я чувствовал физическое влечение и еще, если так можно выразиться, какое-то графическое влечение к ней. Я любил ее плоть, ее великолепное тело, ее запах, ее глаза… Я любил ее тайну…

Я хотел спасти Марианну. Она ведь не виновата, что выросла на помойке со скрипкой вместо души!

В деревенской пивной я выпил несколько стаканов аперитива. Потом купил хлеба, фруктов и свиной колбасы.

И стал собираться обратно, но вдруг подумал, что, может быть, где-нибудь здесь продают французские газеты. Мне сказали, что за ними нужно ехать в Таррагону. А тут как раз хозяин пивной собрался туда на мотоцикле, изрыгающем клубы черного дыма с грохотом авиационного двигателя. Он обещал привезти мне газет.

Я дал ему сто песет и сказал, чтобы на обратном пути он завез газеты мне на виллу.

Трактирщик приехал уже поздно вечером, когда Марианна готовила фруктовый салат с ромом. Все пальцы у меня были в краске. Я крикнул, чтобы он положил газеты на стол и пошел проводить его до калитки.

Когда я вернулся на кухню, Марианна уже читала одну из газет. Это был „Фигаро“. Я схватился за вторую, „Франс-суар“. Фотография Марианны занимала на первой странице целых две колонки. Очень плохая фотография с удостоверения, которое, наверное, полиция нашла где-нибудь в шкафу у нее в хибаре. Но меня поразило, что там у нее действительно был вид убийцы. Бегающий взгляд, надутые в усмешке губы. И стянутые в пучок прилизанные волосы. Из-за них лицо становилось грубым, угрожающим. Нет, это была совсем другая девушка. Глядя на дрянную фотографию, я все меньше испытывал отвращения к той, какой она была раньше и все больше восхищался той, какой она стала. Произошло превращение всего ее существа. Даже основные черты лица изменились.

Я поднял на Марианну глаза и увидел у нее в руках газету. Газету, из которой она вот-вот узнает о том, что я ценой стольких жертв от нее тщательно скрывал. Я кинулся к ней.

— Отдай, Марианна!

Я выхватил газету у нее из рук. Кинул взгляд на первую страницу: ничего. На других страницах тоже ничего не было. Я посмотрел на дату и понял, что „Фигаро“ вышло на два дня раньше, чем „Франс-суар“. Я отдал Марианне газету, но она не взяла.

— Почему ты так сделал, Даниель?

— Прости, пожалуйста.

— Как будто боишься, что я прочитаю тут какие-то вещи.

— А, ты так думаешь?

— Да!

— Нет, ты не права, Марианна, я просто боюсь, что к тебе вернутся прежние впечатлениям, ну просто весь дрожу, не могу сдержаться…

И добавил тихо:

— Понимаешь?

— Да, понимаю… Но все-таки, Даниель, ты же знаешь, что рано или поздно память ко мне вернется.

— Что ты! Что ты говоришь!

— Я чувствую… В голове у меня что-то расступается. Каждую минуту я вдруг начинаю видеть какие-то неясные вещи, как будто смотришь в комнату через запотевшее окно.

— И сегодня с утра ты опять что-то видела?

— Да. Пока ты писал мой портрет.

— Что ты видела?

Она задумалась.

— Дом… Прихожую… Я знаю, что наш дом такой же, как этот. С прихожей внизу. Двухэтажный.

— Ты уверена?

— Почти.

— Этот дом помогает тебе вспоминать, да?

— Да.

— Тогда надо отсюда уехать!

— Нет, Даниель, уже слишком поздно. Знаешь, я хочу избавиться от этих мук… Лучше уж вспомнить… Это ничего не изменит в моей любви к тебе. Кто бы ни были люди, которых я вспомню, я останусь с тобой! Я ведь уже говорила тебе в Кастельдефельсе: я никогда не любила никого другого, кроме тебя! Чем ближе я подхожу к правде, тем больше внутренне в этом убеждаюсь!

Я поцеловал ее. Губы Марианны были не такими свежими и прохладными, как обычно. Наверное, у нее жар. Да, в ней что-то совершалось.

— Марианна, ты только что сказала: я знаю, что наш дом такой же, как этот.

— Ну и что?

— Ты сказала „наш“, значит, понимаешь, что жила там не одна.

Марианна провела рукой по волосам, ногти цеплялись за медовые пряди, затмевавшие в комнате весь свет.

— Мне кажется, все-таки я жила одна… Кто-то недавно умер. Я никак не могла свыкнуться с этим…