И жизнью, и смертью

Арсений Рутько И жизнью, и смертью

1. КОГДА КОНЧАЕТСЯ ОТРОЧЕСТВО

Кто может сказать, когда окончились в нашей жизни детство и отрочество и началась пора возмужания, когда кануло в прошлое мальчишество с его забавами и перед нами впервые встали вопросы о смысле бытия? Может быть, нас подтолкнул к этому рассказ о яркой чужой жизни или мелькнувший мимо, навсегда врезавшийся в память героический образ? Или от затянувшегося сна детства нас разбудила оставшаяся в сердце книга, взволновавшая, как неожиданное открытие?

Григорий не мог ответить на эти вопросы. Но везде и всегда — и в тюремном одиночестве, и в далекой ссылке на каменистом таежном берегу Чуны, и в эмиграции, и позднее, в короткие часы затишья среди революционных боев, — перебирая в памяти события и встречи прошлого, он всегда безошибочно находил отправной пункт своего становления и, всматриваясь в него, убеждался, что ни краски, ни образы того памятного времени не тускнеют, не обесцвечиваются, что так же громко звучат голоса минувшего…

Это было весной девятьсот пятого года, на тихой улочке Тамбова, в доме с кисейными занавесками, в небольшой мансарде.

На круглом столе, застланном вязаной скатеркой, горела под зеленым абажуром керосиновая лампа-«молния». Откуда-то издалека долетали чуть слышные звуки оркестровой музыки.

В мансарде собралось несколько человек, но Григорий чаще всего смотрел на Вадима Подбельского, на его лицо, освещенное снизу зеленоватым — сквозь абажур — светом лампы. Непокорные каштановые волосы над широким спокойным лбом, умные, пронзительные, чуть иронические глаза, неожиданный и будто недобрый смех.

Вадим сидел на подоконнике выходившего в сад окна, небрежно стряхивая в цветочный горшок пепел с тоненькой, «студенческой» папироски. Рядом с ним на краю стула примостилась Ася Коронцова, пухленькая девушка с переброшенной на грудь толстой пушистой косой, и, глядя на Вадима снизу вверх, нервно покусывала сорванный с герани листок.

Григорий не раз встречал Асю на улицах, в народной библиотеке, на береговом обрыве Цны, но в тот вечер ему казалось, что он видит ее, как и других, впервые — такой неожиданной стороной в тот час повернулись к нему внешне знакомые люди.

— Гюго назвал ссылку сухой гильотиной, — говорил Вадим, сердито посверкивая карими глазами. — Но почему сухая? Крови и там льется предостаточно! Отца моего, Папия Подбельского, убил жандарм, ударив штыком в живот, когда отец заступился за избиваемую ссыльную. Убийства и самоубийства на каторге и в ссылке — повседневное явление… Тюрьма и каторга так и устроены, чтобы подавить волю, лишить человека нравственных сил, превратить его в рептилию, в раба!.. Но уж кто преодолеет это, тот возвращается оттуда в тысячу раз сильнее, непримиримее, злее…

Григорий тогда уже знал, что отец Вадима, будучи студентом Санкт-Петербургского университета, на торжественном акте, в присутствии множества людей, дал пощечину министру просвещения Сабурову, желавшему превратить университеты в нечто вроде тюрем и казарм. Папия Подбельского сослали в Якутскую губернию, туда же выслали его невесту, и именно там, в дымной якутской лачужке, и родился Вадим. После гибели отца Вадима усыновил его дядя, Николай.

Вадим рассказывал о бесчеловечном режиме Акатуя и Нерчинска, Кары и Кадаи, о бессмысленной жестокости конвоя на этапах, о голодовках целых тюрем, о легендарно смелых побегах и мужестве тех, кто становился врагом царизма.

В зеленоватом полусумраке комнаты стояла напряженная тишина. Когда Вадим замолкал, слышалось мурлыканье самовара и далекая, едва различимая музыка. За окном синяя тьма все густела, город замолкал, засыпал, только с вокзала доносился бессонный и тоскливый гудок паровоза.

И вдруг… что-то загрохотало внизу, на первом этаже, заскрипели под тяжелыми шагами ступеньки, басовитый начальственный голос густо сказал:

— Ну-ну!

Вадим замолчал, и все в мансарде молчали, с тревожным ожиданием глядя на белую дверь, полускрытую занавеской. Ступеньки скрипели, невнятно и испуганно бормотала на лестнице горбатенькая старушка, хозяйка дома.

— Сюда, сюда, пожалуйста! — сказала она у самой двери. — Тут они разговаривают.

Дверь распахнулась, горбунья вошла и робко встала к стене, виновато поглядывая на собравшихся. Следом за ней протиснулся толстый жандармский офицер, в глубине коридора серели шинели нижних чинов. Тяжело дыша, офицер снял фуражку и, достав клетчатый платок, долго вытирал лоб, неодобрительно разглядывая собравшихся.

— Нда-с! Сборище! — с грустным осуждением сказал наконец он, ища глазами, куда бы положить фуражку. Брезгливо посмотрел на висевшие у двери потрепанные студенческие и гимназические шинельки и, вздохнув, снова надел фуражку. — Господин Подбельский? — безошибочно угадал он Вадима.

Ася вскочила, словно желая заслонить товарища. Вадим неторопливо и старательно погасил окурок в цветочном горшке, непонятно чему усмехнулся и поклонился:

— Честь имею.