И жизнью, и смертью

Сверху косым курсивом значилось: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А ниже — крупными, кричащими буквами: «В Борисоглебский уезд «для водворения порядка» командирован исправник Ламанский с казаками и солдатами. Целыми массами расстреливаются и засекаются насмерть крестьяне по приказанию Ламанского… Сквозь пальцы смотрит он на дикие расправы казаков, которые врываются в дома, бьют и секут крестьян, отрубают им носы и уши, грабят имущество и насилуют женщин!»…

Фон Лауниц брезгливо отстранил листовку, скользнув взглядом по последней строке: «Борисоглебская группа РСДРП». Они все еще на воле, эти социалисты проклятые!

Связанные мужики стояли, переминаясь с ноги на ногу. Губернатор и сам себе не хотел признаться, что боится этих беззащитных людей. Видимо, и его императорское величество побаивается таких, иначе чем же объяснить появление манифеста от 6 августа о созыве Государственной думы? Но вряд ли удастся гофмейстеру двора его величества господину Булыгину, сидя в Питере, обуздать многомиллионную орду взбунтовавшихся по всей России мужиков.

— Грамотные? — спросил фон Лауниц арестованных.

— Не умудрил господь, ваша светлость, не уподобил, — торопливо закланялся старик. — Крестиком расписуемся… А грамотку сию на курево берегли.

— Фамилия как?

— Архиповы мы, ваша светлость, Архиповы. А по имени меня Сысоем звать, ваша светлость. А это племяш мой, Никандра.

— Что же вы, Архиповы, бунтуете, царевых врагов радуете? — помолчав, хмуро спросил губернатор. — Ну, что теперь с вами делать, темные вы лбы? Жиды листы подметные пишут — читаете! Бунтуете!

— Какой бунт, ваша светлость? — ссутулившись, заторопился старик, зябко шевеля плечами. — Руки бы развязать, затекли вовсе. А? Дозволь, милый.

Фон Лауниц кивнул стражнику, и тот с трудом развязал туго затянутый узел.

— Благодарствуйте, ваша светлость! Уж до того затянули вервие — моченьки никакой не было. А что касаемо бунту, так какой могет быть бунт, ваше сиятельство? Я уж это лето двоих внуков на кладбище отнес, попухли с голоду и померли, не дожив. И еще двое предвидятся… Ну и пошли мы, значится, к их сиятельству до новины просить — хучь бы которых от погибели спасти. А он на нас собак. Да управитель с ружьем выскочил, пух-пух в воздух. Ну и опять мы — домой. А дома чего? Голодные, сказать, рты… В лежку лежат, смерти ждут… Внученька у меня, ваше сиятельство, так она в руки мне глядит, ждет: принес чего, деда? А чего же я ей принесу, ежели меня, скажем, собаками — последние порты в клочья пустили? Она уже вовсе прозрачная стала, что свечечка восковая, только глазки и живут. «Принес чего, деда?» А я? Мне либо хлебушка ей корочку достать, либо вожжи через стреху перекидывать. Вот гляди, я перед тобой на коленки валюсь — спаси ты мою внученьку за ради христа! Ить у нас не то лебеду, кошек там да собак едят, у нас же, милый, покойников на кладбище раскапывают. Ну прикажи, ваше сиятельство, прикажи мне полпуда муки выдать, я тебе вечный раб буду, я за тебя в любой огонь полезу… — Стоя на коленях, старик тянул к губернаторскому столу огромные руки. — Имей ты человечество, милый. Бунт! Какой бунт, ежели душа с горя заходится, ежели нету ей никакого пропитания!

Луженовский встал и, с усмешкою склонив голову, сказал фон Лауницу:

— Не кажется ли вам, ваше превосходительство, излишним сие представление? Будучи пойманы, бунтовщики почти всегда становятся казанскими сиротами: дескать, повинную голову меч не сечет… Со старикана, конечно, взять особо нечего — темнота, а вот вы этого Микулу Селяниновнча поспрошайте, как он изволит насчет чужой собственности помышлять.

Молодой арестант неожиданно улыбнулся разбитыми губами.

— В корень глядишь, ваше благородие! — Он мотнул головой, откидывая упавшие на лоб черные, мокрые от пота волосы. — Со мной разговору, как с Сысой Спиридонычем, не получится. Вы считаете: вам бублик, а нам от него дырку. А где же справедливость? Нету ее! Вон, пошли питерские рабочие за справедливостью к царю-батюшке. И ведь не с бунтом пошли, а с молитвой. С иконами. С царскими патретами. А им чего? Сколь тысяч постреляли!

— Довольно! — крикнул фон Лауниц, вставая. — Митенька!

— Слушаю, ваше превосходительство!

— Скажите на кухне, чтобы старику дали полпуда муки. И пусть отправляется домой. Пусть знает, что не враги его управляют государством, а люди, сочувствующие народу в посланном ему богом несчастье… Слышал, что я сказал, старик?

Тот снова повалился на колени.

— Спаси тебя господи, барин! Спаси и помилуй! И детям и внукам накажу бога молить… Полпуда — это ежели с лебедой, так это же я всей семьей месяц житель! А там, глядишь, картоха. Господи боже ты мой!

Молодой арестант смотрел на старика с жалостью.

— А мне, превосходительство и благородия, не иначе как прямиком в казенный дом?

— Так ты же, Никандр Архипов, человеческого языка все равно не понимаешь, — усмехнулся Луженовский. — Врежут тебе, любезный, сотенку-другую плеточек — шелковый станешь. Да еще по Владимирке прогуляешься.

— И то! — почти добродушно рассмеялся Никандр. — Самая торная, самая топтанная в Расее дороженька!