И жизнью, и смертью

— Ну, зачем же так, коллега? — с почти искренним укором воскликнул он. — Мы слишком мало знакомы, чтобы швырять друг в друга каменьями. Мы интеллигентные люди, и одно это обязывает нас, так сказать, к более или менее джентльменскому образу… э-э-э… общения. Я убежден, что если бы…

— Что вам угодно? — грубо перебил Григорий, собираясь уйти.

Лицо Женкена стало жестким и злым.

— Хорошо! — резко сказал он и пристукнул тростью. — Хорошо! — повторил он с угрозой. — Мне от вас, господин социалист и будущий каторжник, угодно, чтобы вы оставили в покое мою землячку, вольнослушательницу юридического факультета. И предупреждаю: если вы не изволите исполнить сие требование, вам придется в этом раскаяться. Имею честь!

Нищенки с осуждением поглядывали на ссорящихся студентов.

— На паперти храма! Посовестились бы, молодые люди!

Женкен уходил, вызывающе стуча тростью о каменные плиты, а Григорий молча провожал его взглядом и спрашивал себя: может быть, действительно все дело в Асе Коронцовой?

Приехав в Петербург, он не знал, что Ася тоже перебралась сюда, надеясь поступить либо в университет, либо на Бестужевские курсы. В Тамбове он видел ее последний раз в мансарде Вадима в вечер его ареста. Тем более странным и обидным показалось ему, что в университете он увидел ее в компании Женкена. Он не понимал, как можно, зная Вадима, общаться с такими типами, как Женкен, пожимать ему руку, улыбаться, краснеть под его ласковым взглядом.

Ася здесь долго не узнавала Григория, да и не могла узнать: в Тамбове он был для нее неприметным малышом, одним из нескольких сотен гимназистов младших классов, безусым мальчиком, а за ней тогда ухаживали даже офицеры кадетского корпуса, она была в Тамбове одной из звезд первой величины.

И вот теперь, стоя в воротах Петропавловской крепости, глядя в спину уходящему Женкену, Григорий снова задавал себе вопрос, который задавал уже много раз: неужели, прикоснувшись к правде революции, можно отойти, свернуть в сторону, предать?

Ася ему нравилась. В ней привлекала почти детская порывистость; серые, чуть зеленоватые глаза смотрели с наивной доверчивостью. Позавчера, в перерыве между лекциями, они столкнулись в коридоре, отошли в сторону, и Ася закурила тоненькую, «курсистскую» папироску. Курить она явно не умела и даже, может быть, не хотела — просто подражала кому-то, желая казаться старше и независимей.

— Зачем вы курите, Ася? — с усмешкой спросил Григорий.

— Вам не нравится? — смущенно спросила она. — Ну хорошо, не буду!

Она решительно и даже как будто с удовольствием отбросила папироску, а Григорий вдруг, неожиданно для себя самого, спросил о том, о чем порывался спросить много раз:

— А что слышно о Вадиме?

Кровь бросилась Коронцовой в лицо, она покраснела до слез и в замешательстве переспросила:

— О каком… Вадиме?

— Неужели вы так легко забываете друзей? — усмехнулся Григорий. — Я говорю о Вадиме Подбельском.

Глядя в пол, нервно теребя оборку блузки, Ася несколько долгих секунд молчала. Потом едва слышно ответила:

— Его через год опять арестовали, и он опять бежал. А теперь его выслали на три года в Вологодскую…

Лицо Григория стало напряженно-злым. Он собирался бросить в лицо девушке жестокие, беспощадные слова осуждения, но не успел. Из двигающейся мимо студенческой толпы вынырнул Женкен, на худом, нервном лице его застыло выражение требовательного недовольства. Он властно, почти грубо взял девушку за локоть:

— Пойдем!

— Извините, Гриша! — снова мучительно краснея, прошептала Ася и покорно пошла рядом с Женкеном.

Он молча смотрел им вслед.

Кто-то положил Григорию на плечо руку — он оглянулся. Лукаво посмеиваясь, рядом стоял Кожейков.

— Что, Ромео, увели Джульетту?

Григорий пожал плечами:

— Но ведь нельзя допускать Корней, чтобы женкены приобретали власть над такими, как Коронцова! Ее считали когда-то невестой Подбельского.

...Этот разговор и вспомнился ему, когда, выйдя из ворог Петропавловки, он смотрел в спину Женкену, неторопливо шагавшему к Неве.

На Васильевском, не заходя в университет, Григорий прошел по набережной в сторону Гавани.

Гавань! Чье сердце остается спокойным при виде дремлющих у причалов кораблей, кому не мечтается о дальних странствиях, об островах с романтическими и таинственными именами Мартиника, Гаваи, Гонолулу! И хотя в детстве Грише пришлось путешествовать только по Цне, по впадавшим в нее ключам Студенцу и Ржавцу да по затаившимся в лесу озерам, его, конечно, влекли к себе морские дали, и шелест парусов, и крик чаек, и печально известные всему моряцкому миру «ревущие сороковые».

Может быть, именно поэтому еще летом он не раз ходил от своей мансарды на Обводном канале к Неве и дальше — в Гавань, посидеть на чугунных кнехтах, наблюдая за шумной жизнью порта, за перечеркивающими небо мачтами, за моряками в полосатых тельняшках. Особенно тянуло его к морю и в Гавань именно в такие грустные дни, как сегодня: близость к морю успокаивала, примиряла даже с непримиримым…