и звук, и отзвук: из разных книг

Било три. Ночь была на ущербе. В окне
неизбежность стояла стоймя как конвойный.
Что за мысль тяготилась собою во мне,
я не знал и пугался догадки невольной.
Между тем у противоположной стены
беглый маятник маялся в сумраке спертом.
Были сумерки длинны, как были длинны
списки выбылых при Иоанне Четвертом.
Что-то брезжило –   то ли предчувствие зла,
что-то виделось –   то ли предвестье распада:
видно, время распалось и юность прошла,
так прошла, что и памяти стало не надо.
Так прошла, что в беспамятстве тучи листвы
неподвижно клубились подавленной мощью,
и, еще не развиднясь, кривая Москвы
уходила куда-то за Марьину Рощу.
И в беспамятстве лета на Новолесной
фонари так тускнели, что делалось ясно:
мое тело –   безвольное –   не было мной
и душа –   малодушная –   мне не причастна.
Да и вся моя жизнь, ненавистная мне,
так, казалось, чужда была, как сновиденье:
я лежал у стены и, прижатый к стене,
кожей чувствовал жаркий озноб отчужденья.
Что же это, предвиденье или недуг
тяготились ошибкою неотвратимой?
Или плановый робот –   железный паук –
деловито опутывал мир паутиной?
Всё равно! Уже буквица бледным огнем
проступала в окне, словно след на копирке,
и топырился дом наш, стоящий углом
между корпусом «Правды» и зданьем Бутырки.
Всё равно! Всё равно! Ожиданьем труда
занималась душа –   и не видела дела.
И гудели –   почти по-людски –   провода,
но сквозило и в них ощущенье предела.
Но всего один сдвиг –   и запахнет бедой.