Я?

— Грета! — кричу я вне себя. — Это все неправда, я тут ни при чем, ведь я не я, это не я сделал, я не убийца, тогда не был, тогда это сделал другой, меня это не касается, пусть он сам с этим разбирается, я люблю только тебя, этого я убил ради тебя, я тебя не оставлю, ты моя женщина, я ношу его имя, я и сейчас убил, только потому что ношу его имя, потому что он убийца, не я, он клятвопреступник, не я, он преступник, не я, но люблю тебя я, несмотря ни на что, люблю тебя именно я, я из самой своей сердцевины, самой сутью, самой душой, не отталкивай меня, не покидай меня, не теперь, теперь ты знаешь мою тайну, мне не хватало мужества признаться тебе, я трусил, а теперь слишком поздно, теперь человек мертв, это произошло само собой, я не виноват, разве может это понять вот такая тварь, но ты, ты поймешь, ты должна понять, пес все понял с самого начала, спроси его, он один все понял, теперь он тоже мертв, лежит где-то в темноте, он тоже меня простил, он не будет меня ненавидеть, но ты, ты должна жить, я уже столько всего потерял, я все хотел и хотел чего-то, вырваться из себя, не получилось, это несправедливо, я мог бы закричать, почему этот офицер, а тот богач, а я пролетарий, нет, я и то и другое, я образованный, я врач, я требую свою судьбу, требую свое счастье, но и здесь полно страданий, полно мучений, что одно, что другое, оно того не стоит, что я получил, у каждого есть своя жизнь, неважно в какой раме, каждый принимает ее и проживает до дна, в конце концов это всегда лишь часы, лишь один человек, Грета, я не отпускаю тебя, я не могу тебя отпустить, не сейчас, никогда!

Ее кровь текла и текла, две жизни тонули вместе, я ведь был врачом, мог бы, наверное, остановить кровь, но у меня уже не осталось сил, я лишь следил за каждой черточкой ее лица, любит ли она меня еще, верит ли мне, прощает ли меня, один раз ее рука дернулась ко мне, вдруг все показалось таким знакомым, я когда-то видел такую руку, я когда-то был счастлив в тот час, чего же еще ждать, лицо ее все бледнело и бледнело, блеск ее глаз угасал и угасал, по телу пробежала едва заметная дрожь — и все было кончено. Я вышел из комнаты, я не оборачивался, бледная Бусси стояла рядом и хотела меня остановить, опять женщина стояла у кровати, но она была мне чужая, я уже почти не помню ее голоса……

И вот теперь я здесь, господа судьи, делайте со мной что хотите, мне все равно, требуйте чего хотите, только… имя, паспорт, да, он должен быть при мне, он здесь, в кармане, в пиджаке на сердце, чего же вы хотите, почему вы мне не верите, вот он, возьмите, это единственное, что я еще могу отдать, и это… что со мной происходит, что я делаю, разве не седые у меня волосы, кожа не желтеет, я чувствую такую усталость, больше не могу стоять прямо, как будто на меня камни давят, трехпудовый груз, который я больше не могу удержать, это же… земля, я чую землю, я лежу под землей, я задыхаюсь, помогите же мне, я такой дряхлый, я больше не человек, я вообще не здесь, рядом со мной стоят кресты, кресты, земля черная, мины еще прилетят, а я уже давно лежу в земле, я обрел покой, я обрел покой.

Эрих П. Моссе Взгляд назад

Если память мне не изменяет, это вечно немного сердитый морализатор Ибсен писал:

Жить — это значит все снова
С троллями в сердце бой.
Творить — это суд суровый,
Суд над самим собой[2].

Я не вижу резко очерченных разграничений в этом определении. Будь то писатель или нет, каждый проклят — или благословен — вести бой с призрачными пузырями, поднимающимися из темных бурлящих вод его бессознательного. Фрейд выразил это лучше, более холодно и трезво: критическое “Я” состоит в вечной борьбе с эмоционально-архаическим наследием “Оно”. Привилегия поэта — регистрировать этот процесс. Это душевная инвентаризация, а не судилище. Средневековый запах вины и искупления застоялся в литературных носах XIX столетия. Самое время подумать о дезинфекции. Прокурорские папки и вековая пыль внешних и внутренних судов требуют более совершенной системы вентиляции. Нам, писателям, нужна возможность наконец осмотреться, а не осуждать, обвинять и преследовать. Механизм моральной оценки был некогда изобретен ad majorem dei gloriam[3]. Однако теперь Бог — это мы сами. Сей механизм — трясина, поглощающая сама себя, стерильная, надменная и парализующая. Мы, писатели, выпрыгиваем из этой трясины. Мы пытаемся взглянуть на Солнечную систему sub specie aeternitatis[4]. Мы и Земля случайным образом являемся частью этой системы. Так обязательно ли нам всегда жить с оценками?